Год рождения тысяча девятьсот двадцать третий - 89

Несмотря на полную, вроде бы, поглощенность институтскими делами, в каждом из нас жило постоянное чувство Войны. Оно было как боль, как вина – «Вот, мы здесь в тылу, учимся, смеемся, на концерты бегаем, а там…». А там, на фронте – у кого отец, у кого брат или жених. У многих родные остались в Ленинграде… Жили тревогами, надеждами, от письма до письма. У меня было все относительно благополучно. Из маминых писем знала, что папа на Волховском фронте, стал политруком дивизии, награжден орденом Красной Звезды. Еще я изредка получала письма от Генки Соболева. После эвакуации Медицинской академии в Самарканд и окончания 3-го курса их всех отправили на фронт фельдшерами. Служил он в госпитале где-то на Украинским фронте, конечно же, было очень трудно, но письма присылал бодрые, о переделках, в которые попадал, рассказывал даже с юмором. Так что мне повезло – я получала письма, и в них не было беды. Но далеко не у всех было так, некоторые ежедневно ходили на почтамт и не получили не одного письма. Другие получали письма, над которыми долго плакали…

Не покидали мысли о Ленинграде. Как-то там? Когда же прорвут блокаду? Вечерами, когда укладывались спать и тушили свет, нередко устраивали «прогулки» по Ленинграду. Намечали маршрут и затем во всех подробностях вспоминали каждый дом, каждый мостик и перекресток, решетки набережных, скверы и магазины – сначала по одной стороне улицы, потом – по другой. Спорили, уточняя детали. И всегда это был довоенный Ленинград, город мирного времени. А о блокадном вслух не говорили – он был у каждого свой, как незаживающая рана.

Любой день начинался и завершался сводками с фронта. В сводках все чаще называли освобожденные города, поселки. Совершился долгожданный перелом и наша Армия неотвратимо и упорно двигалась только на Запад. Но ведь продолжались ожесточенные бои, продолжала литься кровь и каждую минуту погибали сотни, тысячи наших солдат… И так странно было осознавать, что мы находимся в таком отдалении от пожарищ войны, что грохот орудий сюда не доходит, хотя он не умолкает ни на минуту вот уже почти три года…

Война была далеко от нас, но напоминала о себе ежедневно реально, зримо. Население города четко делилось на военных и штатских, Все права и привилегии безоговорочно отдавались военным – и на транспорте, и в очередях, и в разрешении всяческих конфликтов. Большинство военных – раненые или списанные «подчистую» – в старых шинелях или ватниках, стеганых штанах, серых ушанках «на рыбьем меху», в кирзовых сапогах, а то и «бахилах» с обмотками. У всех у них что-то общее в лицах – все они обожжены войной. Среди них встречались и пьяные. Тогда вспыхивали ссоры, а то и драки. Особенно страшно ругались и дрались инвалиды. Прибывшие на несколько дней в город фронтовики, в отпуск или по делам, были заметны своими добротными полушубками, новенькими цигейковыми ушанками и валенками. Встречались и такие военные, у которых особая щеголеватость формы сочеталась с подчеркнутой выправкой и самоуверенностью. В них безошибочно можно было узнать тыловиков, которым удалось всю войну провести вдали от фронта.

На контрастные группы делилось и штатское население. Большинство одеты плохо, с наступлением холодов все закутались в платки, нелепые пальто и ватные «фуфайки», никто не стыдится рванья или одежды «с чужого плеча» (многие женщины явно донашивали пальто своих ушедших на фронт мужей). Все спешат куда-то, лица озабоченные, погруженные в себя. И на фоне этой безвозрастной толпы особенно выделялись отдельные личности в прекрасных шубах и пуховых платках, белых фетровых «чёсанках»[1] или ботах до колен, те, что помоложе – в дорогих меховых шапках, с чернобурками на плечах, ярко накрашенные, при серьгах и кольцах. Особенно поражало то, что они шли по проспекту, никого не замечая вокруг и ничуть не стыдясь своего прущего через край благополучия.

Тех, кто в эти военные годы наживался на горе других, было, по-видимому, не так мало, но эта сторона войны была скрыта где-то в теплоте уюта квартир и частных домов сибиряков. По временам эта жизнь (пена жизни?) выплескивалась на улицы, в рестораны, какими-то залихватскими гульбищами, голосистым пением и плясками под баян. Проносились иногда под вечер мимо промерзших трамваев, мимо громады заиндевевшего театра парные сани, запряженные невесть откуда взявшимися рысаками, и лихо подкатывали к Центральному ресторану. Слышался женский смех.

Но эта тайная жизнь военного времени была скрыта от посторонних глаз: огромные окна ресторана задергивались плотными шторами, окна бревенчатых домов в переулках с наступлением сумерек наглухо задраивались деревянными ставнями на железных болтах.

Однажды мне довелось как бы заглянуть за плотно задернутые шторы ресторана. Кто-то рассказал, что там в меню, среди прочих блюд, есть дешевые «крупяные биточки» всего 15 рублей за порцию. Соблазнившись этими биточками, мы собрались небольшой компанией и решили «разгуляться» по случаю получения стипендии. Безумие, конечно, – эта сумма равнялась четверти нашего месячного довольствия (правда, некоторые, как и я, получали еще помощь от родителей), но искушение было слишком велико. Оживленно болтая, разыгрывая завсегдатаев, благополучно миновали бородатого швейцара. Но на пороге зала невольно застыли – грохот оркестрика, громкие возгласы, смех, ругань… Чадно, дымно. Нашелся свободный столик возле дверей, где легче дышалось. Официант, скривившись, принял наш куцый заказ и надолго исчез. Понемногу огляделись: почти нет штатских, одни военные всех чинов и званий, да их женщины – накрашенные, разгоряченные вином, которые так лихорадочно спешат поймать свою «удачу», что на них неловко смотреть. Да и на пьяненьких офицеров в орденах и медалях смотреть тоже почему-то стыдно. Пьют, поют, танцуют, выясняют отношения. Кружится голова от запахов сытной мясной пищи (цены в меню – умопомрачительные! Но заказанное нами «блюдо» действительно самое дешевое). С максимализмом двадцатилетних мы сурово осудили весь этот ресторанный угар: «В то время как другие сейчас на фронте сражаются, а эти, здесь… с этими бабами…». Но, пожалуй, это было справедливо только по отношению к «тыловикам», а что касается фронтовиков, вырвавшихся на несколько дней из пекла – а таких в зале было тоже немало – то, может быть, только такая встряска «загулом» и могла спасти их психику от всего уже пережитого и того, что еще предстоит. Если, конечно, удастся просто выжить… В общем, мы уже были не рады, что нам пришла в голову идея переступить порог ресторана. А тут еще нас заметили, начали приглашать танцевать. Мы дружно отказывались и не чаяли, как дождаться своего официанта. За соседним столиком троица танкистов окликнула нас и провозгласила тост «За милых девочек!». А затем, считая, что таким образом знакомство состоялось, подхватили свой столик и, чуть не уронив всю посуду, вплотную подвинули его к нашему. И тут же объявили, что будут смертельно обижены, если мы не выпьем за их друга, «Звездочку» которого они сегодня обмывают. К счастью, пока искали для нас бокалы, официант принес наши злополучные котлетки из пшенной каши, мы заглотили их, не чувствуя вкуса, расплатились и удрали, несмотря на бурные протесты «трех танкистов, экипажа машины боевой», как пелось о них в хорошей песне. Ни в какие сомнительные заведения мы с тех пор не ходили.

Впрочем, не только в таких злачных местах, как ресторан, можно было нарваться на оскорбление, на недвусмысленное предложение – вечерами идти в одиночку по улицам, даже в центре, было небезопасно. Старались ходить группами или просили наших мальчиков проводить. Но встречались и женщины, которые явно искали «клиентов». И это тоже была оборотная медаль военного времени.