14.
Мы пригласили Е. С. Булгакову на день рождения сына. В подарок она принесла нам переплетенные булгаковские рукописи: «Белую гвардию», «Записки юного врача», «Театральный роман». Посмотрев на меня, она сказала:
— Вам поверила с первых минут нашего знакомства. Хочу, чтобы вы смогли познакомиться с Булгаковым-писателем, с Булгаковым-художником.
Мы попросили Е.С. рассказать что-нибудь о Булгакове. У нее было хорошее настроение и она согласилась выполнить нашу просьбу.
— Владимир Иванович Немирович-Данченко предложил Булгакову написать драму по мотивам романа «Белая гвардия». Его первую драматургическую ласточку — «Дни Турбиных» — несколько раз снимали и всегда «по соответствующему указанию» со скрипом восстанавливали. С пьесами ему вообще не повезло. В 1926 году он написал искрящуюся комедию «Зойкина квартира», она шла в постановке Алексея Попова в театре им. Евг. Вахтангова. Умея наблюдать и примечать более других, Булгаков приметил опасное и коварное явление 20-х годов, «дно дна», подполье «Зойкиных квартир»: китайские прачечные, где тихие и льстивые мужчины идеально стирали и крахмалили белье. Это были китайцы, принесенные в крупные русские города несколькими волнами эмиграции (после боксерского восстания в Китае 1900 года, после русско-японской войны, после 1917-го) и незаметно, тихонечко обосновавшиеся по подвалам, откуда валили на улицы клубы пара. Такое заведение, оно же тайная курильня опиума и лавка, торгующая морфием и кокаином, помещено было Булгаковым под квартиру Зои Пельц. Содержатель прачечной, старый ссохшийся китаец Ган-Дза-Лин, или, как зовут его москвичи Газолин, и его молодой помощник то и дело появляются у Зойки, носят Обольянинову морфий, высматривают, шпионят друг за другом и за всеми и соперничают в «любви» к горничной Манюшке, хитрой бестии, — и тот и другой мечтают, разбогатев, вывезти в Шанхай русскую жену. «Очаровательный китаец, пухлое желтоватое лицо с приятными глазками. За свою прелестную улыбку прозван «Херувимом». Говорит мягко, музыкально, никогда не повышает голоса… Опаснейший бандит и убийца», — так аттестует автор важное для пьесы действующее лицо. Этот Херувим, чужой и страшный, в какой-то яркой и экзотической кофте подкрадывается с финским ножом к коммерческому директору треста, советскому дельцу по фамилии Гусь-Ремонтный, всаживает лезвие под лопатку и жадно грабит убитого.
Однако автора интересует не просто «мокрое дело». Ему важно, что Гусь убит в минуту смертельной тоски, когда он унижен, погублен любовью к женщине, его обманувшей.
В спектакле сцена китайской прачечной была решена выразительно: висящие белые полотнища на веревках — сушится белье, горит примус с каким-то адским варевом, и китайцы словно божки в темных своих толстовках. На втором плане сцены — окна другого московского дома. Те самые окна, в которых по ремарке Булгакова пылает закат и в стеклах отражается изломанное солнце. Окна в окна, квартира прижата к квартире — образ московской скученности, оказавшейся не страшной для авантюристок типа Зойки, У нее целый этаж, моднейшие канделябры-подсвечники, бар с напитками, роскошные туалеты. Хозяйка дома хорошо знает, откуда у нее это добро, где и когда оно было украдено.
Репертком запретил пьесу. В Художественном сняли «Бег», совершенно готовый спектакль. Такая же участь постигла «Багровый остров» у Таирова в Камерном, Вы спросите почему? Появилась плеяда «современных» драматургов: Л. Леонов, К. Тренев, Н. Погодин, Б. Ромашов, В. Киршон, А. Корнейчук, Вс. Вишневский, Вл. Билль-Белоцерковский. Поскольку все они работали по «социальному заказу», их драматургия была бездушной, бесстрастной, Булгаков для них был иноземцем. Бесталанным людям всегда ведь легче объединиться, чем талантливым. Вот они и стали легально и нелегально давить Булгакова. Когда мы сошлись, в наш дом пришел голод. Все, что Миша накопил, пришлось продать. Дожили до того, что у Михаила Афанасьевича остался единственный черный выходной костюм и одна белая рубашка, которую я ежедневно стирала. На работу его никуда не принимали. Газеты и журналы под благовидными предлогами отказывались печатать любое его произведение. В издательствах с ним не разговаривали. В печати началась ничем не объяснимая травля. Критики ополчились против его пьес. Сталин несколько раз приезжал на спектакль «Дни Турбиных», Он любил эту пьесу, но был против «Багрового острова» и «Бега». Этого было вполне достаточно, чтобы уничтожить Булгакова. В эти трагические минуты Михаил Афанасьевич решил написать письмо советскому правительству и лично Сталину.
Мы, конечно, знали, что люди, причастные к литературе и искусству, любят разыгрывать своих знакомых. Многие от безделия занимались мистификацией. Но когда в один из таких дней у нас на квартире раздался телефонный звонок, от неожиданности мы вздрогнули. Нам давно никто не звонил. Я сняла трубку. Булгаков был нездоров, он лежал на диване, укутанный пледом. Я тихо спросила:
— Кто спрашивает Михаила Афанасьевича?
В ответ услышала резкий, малопонятный, гортанный голос:
— Сталин.
Растормошила мужа.
— Мишенька, родной, у телефона Сталин, скорей подойди.
— Не верю! Не может быть! Нас, идиотов, разыгрывает какая-то непотребная сволочь.
Многие в Москве знали про булгаковское письмо. Булгаков подошел к телефону. Нервно крикнул:
— Кто говорит?
— Сталин.
Михаил Афанасьевич недоверчиво:
— Какой еще Сталин?
— Насколько мы понимаем, товарищ Булгаков, в Советском Союзе имеется единственный товарищ Сталин — Иосиф Виссарионович. Возможно, у вас имеется несколько Сталиных?
— Простите, Иосиф Виссарионович, я вас слушаю!
— Мы получили ваше письмо. Мы что, уж очень вам надоели? Приелась вам советская власть? Может быть, действительно отпустить вас за границу?
— Я хотел бы, Иосиф Виссарионович, с вами лично встретиться.
— Для чего? На какую тему мы будем с вами беседовать?
— Не о сапогах и спичках, деликатесах и модных костюмах, о назначении советской литературы, нравственности и совести литератора. Я считаю, что русский писатель не может жить и работать вне родины.
— Правильно говорите, товарищ Булгаков. Вы где хотите работать?
— В Художественном театре, Иосиф Виссарионович.
— Против этого мы не будем возражать. Попробуйте утром подать заявление на имя директора театра.
— Я уже туда ходил, мне отказали,
— Видимо, товарищи сделали ошибку. Думаю, что теперь они раскаиваются. Не стесняйтесь, товарищ Булгаков, зайдите еще раз. Если не получится, напишите нам.
— Спасибо, товарищ Сталин.
— До свидания, товарищ Булгаков, желаю вам успеха.
Мы сразу же записали по памяти этот разговор. Спать, конечно, не ложились. Всю ночь просидели с думами о будущем. Утром Миша побрился, выпил стакан чаю с хлебом, почистил ботинки. Он собирался выполнить указание вождя и учителя, но его опередили. Прибежал запыхавшийся директор-распорядитель МХАТа Федор Николаевич Михальский.
— Михаил Афанасьевич, роднуля, как хорошо, что застал тебя дома. Есть все-таки Бог на свете! Пишите, Мишенька, заявление.
— Куда? Кому? Зачем? — удивленно спросил Булгаков.
— К нам, родной, в Художественный, на имя Владимира Ивановича Немировича-Данченко. Он ждет вас, Мишенька!
Потрясенный Булгаков написал заявление.
— Федор Николаевич, я же у вас на днях был, вы сделали вид, что меня не узнали.
— Хороший мой, что было, то сплыло. Тогда не мог, ранний склероз, а вот теперь могу. Врач сказал, — склероз — переменное явление, он приходящий и ускользающий.
Следом за Михальским пришел к нам представитель отдела кадров Большого театра.
— Товарищ Булгаков, у нас имеется вакантное место ассистента режиссера. Будьте так добры, напишите заявленьице, и мы вас зачислим на постоянную работу без месячного испытания, прямо в штат.
— Спасибо, тронут, но я уже работаю в Художественном.
— В таком случае, мы вас оформим по совместительству…
Режиссер Иван Хрусталев предложил сделать для радио монтаж спектакля «Дни Турбиных». Театр Сатиры заказал пьесу. Издательства прислали Булгакову бланки договоров… Потом опять наступил мрак…
Свободное копирование
