ОНИ ПОМОГУТ МНЕ ЗАЩИТИТЬ ДИССЕРТАЦИЮ –
Настало время рассказать о самом трудном. Язык не поворачивается, а надо. Надо, чего бы это ни стоило.
Он появился у нас после смерти отца (моего прежнего товарища), жестоко разругавшись с матерью. Он был такой измученный, несчастный, и попросился на несколько дней, вышло, как в "Двенадцати стульях" — "Я к вам пришел навеки поселиться".
Наша бездетность оказалась западней. Он никогда не нравился нам, но мы к нему привязались.
Я не люблю вспоминать об этой четырехлетней кабале.
"Опять к вам придут Шейнины. Опять к вам собирается Юра. Давайте лучше играть в кинга".
И мы играли.
Стыдно признаться, но мы подлаживались под его интересы, равняли жизнь по его капризам.
А он все равно чувствовал себя ущемленным.
Нам ничего не удавалось вложить в него. Он всегда брал первое яблоко и последнее тоже. Он жульничал в карты. Он воровал у нас книги. Но мы любили его.
У него была скверная привычка шарить по дому, рыться и ящиках стола, влезать в чужое белье, заглядывать в кастрюли.
Мы притерпелись и махнули рукой, но Нина Антоновна ворчала в открытую:
— Ты что, есть хочешь? — раздраженно спрашивала она. Так я налью.
— Нет, спасибо.
— Зачем же ты по полкам шаришь?
После окончания университета он вернулся к матери, но бывал у нас каждую неделю.
Однажды произошел странный разговор.
— А у меня неприятность, — сообщил он, — меня назавтра вызывают в первый отдел.
— С чего бы это? — встревожились мы.
И тут он нас ошарашил.
— А что мне говорить, если будут спрашивать про Льва Савельевича?
— О чем?
— Ну, например, о том, откуда у вас книги?
— Какие книги? — возмутилась Лиля. — Ты разве видел у нас книги?
— А, понятно… Ну а если меня спросят о рукописи?
Пришла очередь возмущаться мне.
— Послушай, — сказал я, — какая рукопись? Разве я читал тебе когда-нибудь хоть одну строчку?
Кстати, это была чистая правда. Он много раз просил почитать, но какой-то инстинкт меня удерживал.
— Я позвоню вам завтра, — сказал он. И не позвонил, когда мы наконец дозвонились, беспечно ответил:
— Да что вы беспокоитесь? Вышла ошибка, никто меня я вызывал.
Старые дураки, мы так ничего и не поняли! Нам уже позже объяснили, что в первый отдел приглашают только неожиданно, никого накануне не предупреждают.
Вот тогда-то он и попал на крючок и стучал на нас целые полгода.
Особенно запомнился мне вечер перед обыском. У нас сидела Джемма Квачевская. Стрелки соединились на двенадцати.
Она поднялась:
— Пойдем?
Встречаясь, они всегда уходили вместе — ехать на край города, выходить на одной остановке. Но он отказался:
— Нет, я посижу еще.
Не успела за ней закрыться дверь, как он стремительно сунулся в шкаф и стал лихорадочно перебирать книги. Мы даже заорали:
— Ты что — с ума сошел? Что за поведение!
— Я ищу Надежду Яковлевну Мандельштам.
— Ее нет.
— У кого же она?
— Она у 3., — сказала Лиля.
— Нет, — возразил я, — 3. вернули. Она у К. — (Типун мне на язык! Через несколько дней у К. произвели обыск. У 3 обыска не было.)
— У К.? — протянул он и сразу ушел, наверное даже успел нагнать Джемму.
И опять мы ничего не поняли. И опять нам уже позже объяснили: КГБ любит за день до обыска проверить, на месте ли книги. Чтобы не было прокола.
Когда случилась беда, записную книжку у меня не взяли.
А наутро вызвали целую толпу — человек тридцать. В зтот бредень попали и друзья, и люди совершенно случайные все, кого он видел хотя бы мельком.
Друзья будто сговорились. Высидев под многочасовым перекрестным огнем, они заявляли:
— А сейчас мы пойдем и расскажем все Друскину.
И приходили.
И рассказывали.
И спасовав перед этой неизменно повторявшейся решительностью, кагебисты не возражали.
А он не показывался — собирался с духом, что ли? По кругу вопросов, заданных друзьям в "компетентных органах", роль его высветилась достаточно объемно. И мы приготовили ему хорошую встречу.
Он появился лишь на третьи сутки. Мне и сейчас неловко за ту комедию, которую мы устроили.
Мы лежали приветливые, улыбающиеся. Он вошел и неуверенно поздоровался. Взгляд на шкаф — первый ряд книг выстроился тесно, нерушимо… Может быть, за ним так же аккуратно стоит второй?
Взгляд на подоконник — уже вечереет, плотная спокойная занавеска достает почти до самого пола.
— У вас ничего не случилось?
— Нет… А что могло случиться?
И встревоженно:
— Да что с тобой? На тебе лица нет.
— Сейчас и на вас не будет, — говорит он.
Извинившись перед Ниной Антоновной, закрывает дверь и произносит заранее подготовленную фразу:
— Кажется, я — ваш лучший друг — продал вас КГБ.
— Интересно, — говорит Лиля и садится в кресло. — Ну-ка, расскажи.
Комедия превращается в драму. Перед нами — жалкий бормочущий человек.
— Сволочи… Они обманули меня… Они сказали, что у вас обыск… что вывезли две машины книг…
Лиля (беспощадно):
— Но ты же знаешь, сколько у нас было книг.
Он даже не ухватывается за это "было".
— Я испугался… я потерял голову… меня обманули…
Я стараюсь не глядеть ни на него, ни на Лилю. В сердце поворачивается игла. Ведь это наш мальчик, чуть ли не сын. Ведь четыре года мы делились с ним каждым куском.
Да и если рассудить, так ли уж он был плох? Каким он умел становиться нежным, обаятельным, заботливым. Вот он входит — веселый, юный: "Лев Савельевич, собирайтесь скорее"! Сколько прекрасных прогулок совершили мы по Комарову!
Вечер. Тень коляски скользит по асфальту, пересекая косые, толстые тени деревьев. Впереди бежит Гек.
Драма перерастает в трагедию. Я слышу ее раскаты. Но сквозь раскаты пробивается и его бормотание, и игла выскальзывает из сердца.
— Мне сообщили, что вы уже арестованы… Я подумал: им уже все равно. А мне защищать диссертацию. — (Да-да, так сказал: а мне защищать диссертацию.)
Правда, он тут же поправляется:
— Но вы не поймите неправильно… Я вел себя не так глупо… Я не мог врать без конца, иначе бы мне не поверили. Но я говорил только часть правды. — (Ох уж эта пресловутая интеллигентская "часть правды" — скольких людей он погубила!)
— Ну и в чем же она заключалась — твоя полуправда?
— Меня спрашивали, давали ли вы Н. П. запрещенные книги? А я ответил, что сам не видел, но по разговорам можно представить, что давали.
И торопливо объясняет:
— Понимаете, сам не видел. А разговоры — это же на уровне "Голоса Америки".
Так. Все ясно. К тому же, стали приходить люди и сцену пришлось окончить. Мы то и дело высылали его из комнаты чтобы поговорить наедине, и вскоре выходная дверь оскорбленно захлопнулась.
Я до сих пор не могу понять, как посмел он объявиться в доме после обыска. Вероятно, он переоценил силу нашей любви. Он надеялся, что мы простим его, и он сумеет шпионить дальше.
Больше он у нас не был. Но промозглым неласковым вечером Соня А. встретила его в метро.
Он вынырнул из толпы внезапно. Его красивое лицо кривилось от ярости, он был почти в истерике.
— Сообщи Друскиным, — сказал он, — что мне открыли на них глаза. Что я встретил хороших людей и они помогут мне защитить диссертацию. И еще передай им, что свое объяснение я переписал на заявление.
— Как ты мог? — ужаснулась Соня. — Ведь они уедут, а тебе здесь жить. Ведь ты опозорил себя перед всем городом.
— Нет, — возразил он с какой-то беспомощной наивностью, — если они не расскажут, никто не узнает.
И снова в сердце моем повернулась игла да так там и осталась.
Когда гроза безумствует над крышей
И в бубен суши бьет девятый вал,
Мужская дружба всех похвал превыше
И женская — превыше всех похвал.
Дай руку, друг, и я печаль отрину,
Далек наш отдых и прекрасен труд…
А Цезаря закалывает в спину
Все тот же Брут, все тот же верный Брут.
Свободное копирование
