Затянувшийся перерыв осенью 1930 года. Иногда то тут, то там проблескивал слабый луч надежды, но ничего реального. Я продолжала заниматься. Потом на горизонте возникла пьеса «Искусство и миссис Боттл».
Эту пьесу Бенна Леви вознамерились поставить Кеннет Макгоуэн и Джозеф Рид. Главные роли предназначались Джен Коул и Леону Квартермейну. Намечалось привлечь Дж. Хантли-младшего и Джойса Кэри — друга Ноэля Коуарда. Режиссер — Клиффорд Брук. Они уже поставили «Двенадцатую ночь». «Искусство и миссис Боттл» должна была стать второй пьесой в репертуаре этого сезона в театре «Максин Эллиот» на Тридцать девятой улице за Шестой авеню. Их офис находился очень близко от того места, где жили мы с Ладди, — на углу Лексингтона и Сорок первой улицы.
Послали за мной. Я явилась на встречу. Прочла для них и вроде бы понравилась. Они видели меня в «Этих днях». Получила роль. В тот период мне часто доставались роли англичанок или американок, непременно белых, с безупречной англосаксонской родословной. Они не приглашали необходимого числа английских актеров. Вдобавок не хватало актеров с хорошим произношением. Мне положили 125 долларов. Моя роль очень хорошая, из амплуа инженю. В ней было мало текста, который бы определял смысловую нагрузку пьесы. Эта задача легла на Джейн Коул. У меня было несколько хороших сцен. Прекрасная возможность для инженю произвести впечатление.
Приступили к репетициям. Являлась на них, одетой в тряпье, как это водится среди современных актеров, но тогда это было неслыханно. Кроме того, я не пользовалась гримом. Только ярко-красной губной помадой.
Бенн Леви считал меня совершенно непривлекательной по части наружности, интеллектуального потенциала и таланта. «Что она делает? Неужели каждое утро она умывается хозяйственным мылом?»
Бенн Леви был почти прав. Мне и в самом деле нравилось наводить на лицо глянец.
Джейн Коул отвела меня в сторонку. Она сказала, что я ей очень нравлюсь, но что Бенн Леви не привык к такому американскому типу. И предложила мне немного смягчить образ, который, как уверяла она, ей нравится, а ему претит.
Джейн наложила мне грим. Но это не помогло. Леви по-прежнему считал меня непривлекательной, и меня отпустили. Со своей стороны, я, разумеется, считала, что они глупцы и еще пожалеют о содеянном. Так и случилось. Через неделю меня позвали обратно. Я сказала, что теперь им придется платить мне не 125, а 150 долларов, поскольку моему самолюбию нанесен ущерб. Я ничем не рисковала, ибо знала, что, кроме Леви, меня все любят, что они находятся в жутком цейтноте и что уже пробовали на эту роль всех молодых актрис, каких только можно было сыскать в городе. Они согласились платить мне 150 долларов, несколько потрясенные моей американской напористостью в ведении дел.
Мы сыграли премьеру — и я произвела фурор. Как и после «Этих дней», у меня была хорошая пресса. Тут необходимо сказать, что Джейн Коул всячески опекала меня. Она, казалось, была страшно рада моему успеху и делала все, чтобы выставить меня на первый план. Как всегда бывает со старым и новым, меня хвалили отчасти за ее счет.
Ноэль Коуард не только почтил своим присутствием спектакль, но соизволил преодолеть пять лестничных маршей, чтобы заглянуть ко мне в костюмерную, которую я делила с Альфредом де Лиагром, похвалил меня и пожелал дальнейших успехов. Я открыла для себя редкое благородство и горячий энтузиазм коллег по театру. Часто приходится слышать о зависти. Я никогда с нею не сталкивалась. Мне кажется, что театр, в силу специфики своего внутреннего существования, дает обильную пищу для зависти, поэтому всякий здравомыслящий, с самого начала своего появления в нем, стремится противостоять ей.
Свободное копирование
