Саше конца не будет
Одна тоненькая ниточка еще сохранялась от детства и транслировала подпитку, психологическую поддержку — письма от Саши. Моя соломинка.
Я иду на занятия мимо больших серых домов, закрывающих горизонт, а с другой стороны грохочут трамваи, несутся машины, пыхая гарью. Широкие проспекты не могут состязаться ширью с моими сельскими улочками — прозрачными, пропускающими взор сквозь себя, открытыми до самых синих далей. А рядом еще беда, от которой боль в сердце: плененные деревья, закованные в асфальт. Никто не улавливает их дыхания, стоны, не чувствует мучительные провороты их корневищ, а я слышу и тревожусь.
Много тут было нелепого, что горожанам представлялось нормальным. Например, обувь на высоких каблуках, предназначенная для торжественных выходов, для зал. Ведь это же пошлость, надевать ее на улицу, в будни, на работу и красоваться, когда люди работают. Женщины в такой обуви — глупые цапли; их взбитые прически, макияж (тогда не знали этого слова, и, ничем его не заменяя, говорили «накрашенные лица») — все не к месту в деловых условиях. Я пренебрежительно фыркала, когда накрашенные девицы не знали ответов на вопросы преподавателей. Какой позор выставлять свою внешность при убогом уме, это же равносильно накрашенным губам при гнилых зубах! Никогда, ни разу не нанесла я краску на свое лицо, исключение — губная помада. И то — по причине пересыхания губ.
Или другое, касаемо сильного пола. Взрослым мужчинам, при их статусе мужей и воспитателей своих детей, в городе приходилось, как бобикам, бегать за троллейбусами, толкаться в их тесноте и что-то выкрикивать, пробивая себе дорогу. Как жалки они были, как не походили на исполненных достоинства сельских мужчин, основательных, уверенных в себе.
Я знала всех жителей нашей улицы, и все они вызвали у меня уважение. Старики проводили дни или в огороде, или на лавочках у ворот, а молодые парами ходили на работу, с работы, на обед. Мой день был разбит на эпизоды расписанием их жизни, труда и отдыха. Я все помню: сначала они ходили пешком, потом ездили на велосипедах, возя жен на рамах или на багажниках. Сейчас у всех есть мотоциклы. А тут?
Тут топят в домах без всякой разумности, потом открывают окна и выпускают тепло на улицу. Их бы — да в наши условия, где к утру на окнах намерзает лед, тогда они узнали бы, как расточительствовать. А в квартирах, сколько ни проветривай, все равно пахнет тараканами и жареным луком, потому что стены впитали вонь. Их давно пора ободрать и заново отштукатурить. Но люди этого не делают, потому что им некуда вынести пожитки на время такого глобального ремонта. То ли дело у нас — вынес все во двор, накрыл, и производи ремонт.
А как приятно спать под яблонями, прислушиваясь к шороху ежей, к пению сверчков и крикам ночных птиц!
Внимание повсечасно отвлекается на оставленные в селе ценности, на странности, несовершенства, излишества чужого быта, привычек, традиций, отвлекается от нужных предметов и пробуксовывает.
Туман.
Листопадовы дали.
И вот серебрится весь мир.
Нашла ли я счастье, нашла ли,
Иль поиски Бог запретил?
Болею забытой строкою
И нет исцеления, нет.
И прошлое тесной гурьбою
Несет мне и радость, и свет.
Я тосковала по своей маленькой комнате, письменному столу, за которым так приятно работалось и все получалось, по окошку, в темное время превращавшемуся в зеркало, где я наблюдала себя — никого не боясь, ибо за окном видеть меня было некому. И вспоминала ночное небо, без труда виденное при желании, обычно наряженное в облака — синие от зарева, разлитого на своде, над ними. Я знала — за облаками прячется полная луна, просвечивая их насквозь. Вот она плывет — то скрывается за густыми космами, то вновь восходит из-за них, обеляя края, о чем-то печалясь, оставаясь безучастной к остальному миру. Тишина, везде — сон.
В городе этого не было. Мерещилось, свет моего села погас — из его мягкости меня выбросили под яркие софиты манежа, жаркие светильники урбанистического варварства, в переходный коридор, за которым — вообще полная жуть, и меня туда не манило.
И Саша, служивший в Германии, сам измученный разлукой с Родиной, понимая меня, подбадривал и писал в письмах:
Надрывно, призывно гудят поезда,
Их эхо — надежды примета.
Пройдут все печали, дожди, и тогда
Настанет погожее лето.
Пусть нынче нам грустно, но воздух опять
Весь соткан из влаги и сини.
Не надо прощаться —
Нам скоро встречать
Рассветы любимой России.
Чуть позже в популярной песне пели «Телефонная связь — ненадежная связь», но тогда, выходит, связь по письмам еще более ненадежная. Ничто не спасало меня от одиночества, не наполняло причастностью к новому месту, к новым обстоятельствам и людям. Воистину, самое главное в мире не золото, даже не духовные ценности, а рядом живущий человек, дорожащий тобой.
Полгода моей полной изоляции от жизни, как я воспринимала этот период, весьма преувеличивая его драматизм, истекли. И 1966 год пришел вместе с Юрой — заменившем мне неласковый космос: родителей и друга, память о прошлом и новый день.
Юра лечил меня молчанием и своим присутствием, на прогулках превращался в слух, не мешая мне озвучивать свои беды и бредить ими, претензиями к городу, жалобами на обиды. Зато он видел меня изнутри.
Саша приезжал в отпуск, появлялся в своем смешном сельском плащике, находил меня в университете, но все это уже воспринималось, как забытый сон. Я помнила его «Не молчи» и после отъезда продолжала писать, понимая, что мои письма становятся все короче, но все равно они нужны ему. Грустно мне было, но выбранная профессия, город и окружение забивали и поглощали эти настроения. Грустить не то что некогда было, но этому не находилось места — любые элегии сердца не соединялись с аурой точных наук, с логикой доказательств и формул.
И стихи рождались другие, к Саше летела уже не лирика, а то ли ностальгирующая гражданственность, то ли растроганная память, перешедшая в кровь от родителей, вынесших войну на своих плечах.
Где же вы, весенние фиалки?
В тех местах, где грохотал металл,
Где фашист планету убивал,
Вы — как орденов отсвет неяркий.
Как награды на зали'той кровью,
На простреленной груди земли.
Кабы ей воздать и мы могли —
Пусть не орденами, а любовью.
Исцеляете. О, вам достойно имя
Божества, и низкий вам поклон.
Где же вы, мои — со всех сторон,
Где ваш аромат неповторимый…
Из армии Саша вернулся в мои летние каникулы после третьего курса, когда мы с Юрой уже договорились пожениться. Он приехал ко мне на своем ИЖ-49 все такой же — светлый, немногословный и торжественный! И в селе снова воспринимался по-прежнему — как тот мальчик, что в моем представлении оставался Духом цветущих лугов. А я огорошила его правдой. Саша в тот день впервые коснулся меня губами — поцеловал руку.
Когда-то он писал в стихах:
Не дышать, замереть — только видеть,
Только слышать твой солнечный луч.
Я тебя огражу от обиды,
Как бы ни был обидчик могуч.
Пусть зовется он пламенной страстью —
Томной, звучной, сводящей с ума.
Перестрою несчастье на счастье,
Коль не сможешь сберечься сама.
Не указ мне родители, братья,
Мне тебя охранять — по плечу.
Заключу тебя в крепость — объятья,
Никого к тебе не подпущу.
Теперь доказал, что говорил не пустые слова.
Но… уехал, и больше не дал о себе знать, ни разу не поинтересовался, как я живу. Обиделся за пять лет напрасного ожидания? А я его помню. Иногда думаю о том, что он был бы моим мужем, если бы я не встретила Юру.
Саша стал не просто воспоминанием, он стал тайным состоянием моей души, той меня, что осталась жить в летних полях, покрытых цветением, на дальних просторах моего привольного края. Он стал солнцем прошлого, которому уже не виделось конца, ибо оно навсегда остановилось в зените. Мой мир больше не наполнялся такой высокой романтикой и поэтичностью, какую нес Саша Косожид, возможно, и не понимался никем так хорошо, как им. Кстати, в одиннадцатом классе Саша выправил свою фамилию на Пушкин, и стал полным тезкой гениального поэта. Зря, по-моему, он это сделал.
Позже от Юры меня пытался увести Славик Герман, и настолько это было серьезно, что им даже были куплены обручальные кольца. Но как он мог выиграть брачный поединок, если больше не казался мне красавцем и не достигал той высоты духа, которую я знала в Саше, и той интеллектуальной наполненности и безупречности, что ощущались в Юре?
Свободное копирование
