Семья и школа - 6

В годы пребывания в гимназии шла неосознанная борьба двух влияний ортодоксально-еврейской семьи с унаследованными ею навыками и русской среды и культуры. По заведенному с детства обыкновению я ежедневно по утрам молился, следуя всем предписанным религией обрядам. Когда я возвращался из гимназии, ко мне раза два-три в неделю приходил учитель, меламед, обучавший меня библейской мудрости и пророкам. Он был учителем по недоразумению - вернее, вследствие предписаний полиции, не разрешавшей проживать в Москве комиссионерам и предоставлявшей такую возможность именовавшим себя учителями. Я оказался жертвой полиции и моего учителя, который учил меня не слишком усердно. Скользкие места библейского текста он без дальнейшего пропускал, возбуждая в ученике естественное любопытство. Всё же этому незадачливому меламеду я обязан, как обязан Каролине Егоровне своим хорошим немецким произношением, умением понимать Библию и пророков.

Достигнув религиозного совершеннолетия в 13 лет, Я произнес публично, в присутствии родных и ближайших знакомых, речь на древне-еврейском языке, сочиненную моим учителем-комиссионером и заученную мною наизусть. И сейчас помню вступительные слова поучения о том, что означает религиозное совершеннолетие в жизни еврея. Еще года три после этого я добросовестно клал в будние дни так называемые филактерии (небольшие полированные черненькие кубики, со вложенным в них текстом молитвы и тоненькими ремешками для закрепления положенным образом одного квадратика на лоб, а другого на обнаженную, лицом к сердцу, левую руку). Однако молился я без всякого внутреннего чувства и пиэтета, а как бы отбывая повинность, требуемую семейной традицией и отнимающую лишние полчаса от сна, и без того сокращенного из-за далекого пути в гимназию.

В день годовщины смерти матери в том же молитвенном доме мы с братом трижды, с кануна вечера, утром и днем произносили в два голоса краткую заупокойную молитву, "кадиш", а в один из июльских дней, на который падала дата разрушения иерусалимского храма, мы ездили с отцом на Дорогомиловское кладбище на могилы матери и брата. Проходя мимо могильных памятников, я читал надписи: "Здесь покоится прах аптекаря X." или "Одной звездою земля беднее стала", и впервые убеждался, что даже смерть не спасает от людской пошлости.

По субботам и в праздничные дни, когда той же религией воспрещалось и ездить, и носить, меня сопровождал в гимназию, неся под мышкой мой ранец, наш артельщик Сергей. По Маросейке и Ильинке мы пересекали Кремль через Спасские и Боровицкие ворота и выходили на Волхонку к Храму Христа Спасителя, против которого и помещалась 1-ая гимназия. Добродушный блондин с открытым русским лицом, Сергей был не слишком речист, но охотно откликался на тысячу моих вопросов. Давно уже осев в Москве, он вошел в артель, то есть стал участником коллектива, материально несшего ответственность за деяния своих сочленов. Интересы "лавки" и нашей семьи Сергей принимал близко к сердцу. Сначала он называл отца барином, потом перешел на имя отчество - Вениамин Владимирович. По окончании субботних занятий Сергей уносил ранец, неизменно доставляя мне при этом огорчение: школьники, свои и чужие, не упускали случая подразнить гимназиста, которого сопровождает "нянька".

Следование религиозным предписаниям продолжалось, примерно, лет до шестнадцати, когда сразу всё исчезло: и обязательная молитва по утрам, и ношение ранца Сергеем по субботам, и многое другое. Не могу сказать, как это произошло, но произошло сразу и без особых треволнений. Это совпало по времени с моим переходом в 7-ой класс и поездкой к родным в Волковыск и Сувалки. В Сувалках я захворал брюшным тифом. Одновременно прочел "Братьев Карамазовых" и осознал свое безверие. Отвергнутая дома, в семье, проблема религиозной веры подстерегала меня, однако, в другом месте и в другом аспекте - в товарищеском окружении.