Город Горький, Нижний Новгород - 2

Через характер, психологию, внутренний мир мамы, с детства впитавшей атмосферу Канавина, проник и прочно укоренился в семье обывательски-мещанский взгляд на правила домоустройства. Сегодня благодаря биографии М. Горького и его автобиографической трилогии это название известно всему миру, здесь наш классик получил документ об окончании Нижегородского Кунавинского училища. Канавино — одно из исторически значимых мест большого города, район, непосредственно примыкавший к территории Нижегородской ярмарки и неизбывно хранивший память о Всероссийской торгово-промышленной выставке 1895 года. Здесь традиции мещанского бытия и после революции долго сохраняли свою привлекательность, питаясь идеалами прочности и крепости купеческого быта. Здесь сохранялся обычай жить своим домом, не коммунальным общежитием, иметь при доме хозяйство. Здесь имена купцов Бугрова, Башкирова, Рукавишникова ассоциировались не с эксплуататорством, а с размахом благотворительности и работодательства. Рядом с местом, где жила семья Гаськовых, из которой вышла мама и где остались жить три ее сестры и брат, продолжала работать мельница, сохранявшая имя Башкировской, и как порождение былого величия ярмарки бурно функционировал канавинский базар, составной частью которого была потрясающая своим масштабом барахолка, где можно было найти все — от оружия до дефицитного учебника «Основы дарвинизма». Именно там мне его и купили, а через неделю он был украден и, вероятно, снова продан на той же барахолке.

Поженившись, родители приехали на одну из великих строек социализма — автозавод им. Молотова. Там в двухэтажном деревянном бараке началась их семейная жизнь, там родилась я, так что в некотором роде мы с этим заводом ровесники. Создавая этот мемуарный текст, я буду часто жаловаться на свою память, но, как ни странно, кое-что из этой младенческой поры мне хорошо помнится: внизу жили иностранные инженеры — я, кроха, к ним ходила в гости. Однажды, не столько спускаясь, сколько сползая со второго этажа по деревянной лестнице, просунула голову в резные балясины ее перил и не смогла, как ни старалась, вытянуть ее назад. Операция по извлечению головы оказалась сложной, и квалифицированная помощь американских спецов оказалась нелишней.

Сейчас трудно отделить собственные младенческие воспоминания от осевших в памяти рассказов родителей о той поре, но, судя по всему, мне та жизнь очень нравилась. Меня, видно, любили брать на руки или я любила быть на высоте — почему-то постоянно вижу себя не на полу или земле, а на руках и в воздухе.

Однако маме такая жизнь на миру — с общей кухней, фанерными перегородками между комнатами — не нравилась, хотя справедливости ради стоит сказать, что в облике той коммуналки, которая осталась в моей детской памяти, не было ничего отталкивающего и непереносимого, о чем можно было прочитать в некоторых произведениях советских авторов. Общую кухню с большой плитой, коридор и другие служебные помещения наша молодая семья делила с бездетной парой. Это был заводской бухгалтер, человек уже в годах, и его молодая жена, длиннющие косы которой волновали мое детское воображение. Приятельские отношения с соседями на жизненных планах мамы не сказались ни в малой степени. Буквально неодолимым было ее желание жить своим домом, быть в нем хозяйкой, и осуществлению этого желания подчинился весь уклад жизни молодой семьи. Сначала накопили на приобретение половины дома на ул. Зеленой, бывшей Карла Радека, в районе поселка им. Володарского, где прошло мое военное детство, где окончила школу № 102. Потом, продав эту половину, угол в которой еще ухитрялись сдавать студентам, стали владельцами того дома, который папа построил сам и на обустройство которого постоянно требовались средства. Дом — как живой организм: требует неустанного внимания, подпитки, догляда, присмотра и ухода. Только благодаря мастеровитости папы он выглядел добротно, нарядно, красиво — и он сразу опустился, утратил живые краски, когда перешел в другие руки.

С течением времени он обрастал удобствами: при сохранении умело сложенной папиными руками русской печки появилось батарейное отопление — с водяным котлом в подвале, была пристроена баня, разросся сад, в палисаднике за высокой изгородью буйствовали кусты сирени и жасмина. Переезд в этот дом на ул. Дачной, 4 совпал с моим поступлением в Горьковский педагогический институт им. А. М. Горького, куда с пересадкой, на двух трамваях, я ездила целых семь лет.

На домоустройство, поддержание благопристойного образа жизни уходили основные средства. Мы, девочки, содержались скорее по остаточному принципу: накормлены, присмотрены — что надо еще? Игрушки, куклы, развлечения — пока не по карману. Жаловаться на заброшенность наше с сестрой детство особых оснований не дает, мама не работала даже в войну, и в контроле над нами недостатка не было, страдали скорее от избытка семейного диктата. Как я теперь понимаю, в детстве я испытывала дефицит нечаянных радостей, родительского баловства, того душевного взаимопроникновения и понимания детской психологии, на которые так скупы бывают родители в некоторых семьях и в которых так нуждаются их дети. Не помню, чтоб меня обнимали, прижимали к себе, гладили по головке, шутили, играли со мной, приносили подарок «от лисички»: отношение равных с равными, с детьми как взрослыми едва ли следует отнести к лучшим образцам семейной педагогики. Не праздновали наших дней рождения, не ждали мы новогодних подарков. Конечно, когда началась война, наступила вообще пора «другой жизни»: скорее это можно назвать выживанием. Мой детский организм чутко реагировал на распространенные в школе чесотку и педикулез, я страдала авитаминозом — до покрытия кожи гнойными язвами, но это все воспринималось как общая напасть, которую надо преодолеть, пережить, перетерпеть, на которую некому и ни к чему жаловаться.

Кто-то из классиков наших сказал: «Все мы родом из детства». С этим нельзя не согласиться, но, подойдя к взрослой жизни с такой заготовкой, как детство, нельзя сказать с определенностью, что из этой заготовки выйдет — «икона или лопата», как сказал Д. Н. Мамин-Сибиряк. Неизвестно, какой стороной своего чудодейственного мастерства-волшебства повернется к человеку его судьба и какую роль сыграют в ней случайности в процессе превращения заготовки в готовый человеческий продукт.

Едва ли стоит упрекать маму в грехе собственничества, и сейчас, когда деньги и недвижимость возведены в культ и похвальба богатством и роскошью стала обычным явлением, осуждения не вызывающим, этот упрек покажется уродливым анахронизмом. Но я пишу о реальном времени, в котором жила и которое самой хочется увидеть, не впадая ни в хулу, ни в похвалу его. Те метаморфозы, которые произошли после революции и продолжают происходить на наших глазах в отношении понятия собственности и связанных с ним категорий богатства и бедности, в годы молодости моих родителей — это был конец 20-х — 30-е годы — не могли обернуться в сознании моей мамы скорым принятием новой идеологической нормы всеобщего равенства в бедности. По понятиям пролетарской морали тяга к личному хозяйству, отдельному домоустройству была позорной отрыжкой обывательского уклада, вредным пережитком прошлого, тормозящим социалистическое строительство. Уже в XXI веке, когда по-новому стали читаться советские классики, в повести Вс. Иванова «Возвращение Будды» — 1923 год! — прочла фразу: «Да, люди стыдятся быть богатыми».