Жизнь Бунина - 45

4

Наступил 1889 год, год жизненного перелома младшего Бунина.

Брат с сестрой продолжали дружить, но несмотря на то, что Маша острее чувствовала поэзию, чем Юлий, она все же не могла заменить старшего брата, с которым он привык делиться всеми своими радостями, печалями и сомнениями, показывать ему всякую написанную им строчку, а главное, недоставало ему собеседника, отзывающегося на всякий вопрос с редкой ясностью ума.

Еще с начала осени младший Бунин стал изучать английский язык, -- ему нравились английские поэты, с которыми он был знаком по переводам. Начал переводить "Гамлета", хотя Гамлет не был его любимым героем. И никогда он этого перевода не кончил, но все же его занятие помогло ему преодолеть трудности английского языка, и он в будущем сделает несколько переводов из Лонгфелло, Байрона, Теннисона, за которые будет получать денежные премии и золотые медали от Императорской Российской Академии Наук, хвалебные отзывы в печати и в письмах, даже от англичан, удивлявшихся его тонкому знанию английского языка. С середины января он стал чуть ли ни за каждым обедом и ужином заводить разговор о своей поездке к Юлию, указывая, что он уже взрослый и должен найти себе какой-нибудь заработок. Родители не возражали, понимая, что в деревне он пропадет и стали добывать ему денег на дорогу.

Вскоре он поехал в Елец, к толстой старой ростовщице, -- нужно было отвезти проценты за заложенные ризы с образов.

Зашел он тогда и к своему новому приятелю писателю-самоучке Назарову. Вот его запись:

"С Назаровым познакомился в Ельце, узнав от сапожника, что там появился автор. Я, конечно, отправился туда и несколько часов провел с ним в трактире". Он послужил Ивану Алексеевичу отчасти "прототипом Кузьмы", как он говорил, в его "Деревне".

Жена Назарова сказала, что мужу необходимо его видеть, но он ушел на биржу. Молодой Бунин кинулся туда. Вот что он там от Назарова услышал: издательница "Орловского Вестника" три раза заходила к Назарову, прося его передать и подействовать на него, чтобы он согласился стать помощником редактора в ее газете. Неофициальным редактором в ней был Борис Петрович Шелихов, ее гражданский муж. Он тоже говорил с Назаровым по этому поводу. Желторотый писатель был изумлен: "Вероятно, они не знают, что я не был в университете, и мне всего восемнадцать лет"? Оказалось, что им все известно. Они читали его "журнальное обозрение" в "Родине" и нашли, что он вполне подходит к роли помощника редактора, может писать фельетоны, газетные заметки, театральные рецензии, -- один Шелихов со всем в газете не справляется. Назаров хвалил издательницу, Надежду Алексеевну Семенову: "очень милая, молодая женщина".

После этого Ваня ежедневно еще настойчивее за столом стал заводить речь о своем отъезде.

-- Разлетается, душа моя, наше гнездо, разлетается, -- с грустью повторял Алексей Николаевич, обращаясь к жене, -- разлетается!

Она только вздыхала.

Однако, вести от Юлия не радовали: он устроился на грошовое жалованье из-за отсутствия вакансии. Надо ждать, а Ваня, как известно, с детства ждать терпеть не мог и не умел.

Из Озёрок младший Бунин "вышел в мир", как он пишет в "Жизни Арсеньева" об отъезде Алеши из Батурина, уже с известным жизненным багажем, -- знанием подлинного народа, а не вымышленного, со знанием мелкопоместного быта, деревенской интеллигенции, с очень тонким чувством природы, почти знатоком русского языка, литературы, с сердцем открытым для любви.

Одарен он был острым умом, наблюдательностью и независимым характером. Он очень в то время почитал Юлия, почти благоговел перед ним, но это не мешало ему с ним спорить, высказывать иногда очень резко свои мнения, например, о Надсоне. Юлий Алексеевич избегал резкостей. И даже в мою пору, когда Иван Алексеевич нападал на произведение очередной знаменитости, если оно было ему не по вкусу, Юлий Алексеевич говорил: "Это написано с его обычными достоинствами и недостатками"...

Разбирая архив Ивана Алексеевича, я нашла в его записях, нигде ненапечатанную заметку о Полонском. Привожу ее здесь:

"В ранней юности многим пленял меня Полонский, мучил теми любовными мечтами, образами, которые вызывал он во мне, с которыми так разно счастлив я был в моей воображаемой любви. Что я тогда знал! А как верно и сильно видел и чувствовал!

Выйду за оградой

Подышать прохладой,

Слышу милый едет

По степи широкой...

Степь, синие сумерки, хутор -- и она за белой каменной оградой, небольшая, крепкая, смуглая, в белой сорочке, в черной плахте, босая с маленькими загорелыми ступнями...

Лес да волны, берег дикий,

А у моря домик бедный,

Лес шумит, в сырые окна

Светит солнце, призрак бледный...

И я видел и любил желтоволосую северо-цветисто одетую финку...

Пришли и стали тени ночи

На страже у моих дверей.

Смелей глядит мне прямо в очи

Глубокий мрак ее очей...

О какой грозный час, какое дивное и страшное таинство любви!"

Вот еще запись его о тех днях:

"Я рос одиноко. Всякий в юности к чему-нибудь готовится и в известный срок вступает в ту или иную житейскую деятельность, в соучастии с общей людской деятельностью. А к чему готовился я и во что вступал? Я рос без сверстников, в юности их тоже не имел, да и не мог иметь: прохождения обычных путей юности -- гимназии, университета -- мне было не дано. Все в эту пору чему-нибудь, где-нибудь учатся, и там, каждый в своей среде, встречаются, сходятся, а я нигде не учился, никакой среды не знал".