Служба в СА

Мемуары старшего сержанта войск ПВО

От автора.
               
     Эта книга написана о тех и для тех, кто отслужил в армии давно. Тогда наши войска ещё не вошли в Афганистан. Не было Чечни. На полках книжных магазинов не выставлялось на показ столько грязи, одетой в камуфляжную форму. Армия была армией, а не бардаком, в который её теперь превратили.
     Несколько лет назад в одном из гарнизонов мне довелось присутствовать на принятии молодыми солдатами воинской присяги. Присягали одновременно двум государствам. Каждый, дающий клятву на верность Украине, тут же получал банку тушёнки. Присягавший России, вечером был отпущен в увольнение.
     Я не осуждаю этих молодых людей. Это уже – другое поколение. Мозги у них видно скроены иначе. Но устроившие это безобразие офицеры?
     Даже не знаю, военнообязанный я сейчас или нет? Ведь уже нет страны, которой я клялся на верность. Почему-то сидит во мне убеждение, что солдат присягу принимает один раз в жизни.
     А если завтра опять поменяется власть? Кому же теперешние за банку тушёнки будут присягать?

1.ОХОТА.

   -Кто там?
   -Откройте, милиция!
Я приоткрыл дверь. На лестничной площадке стоял наш участковый, а за его спиной двое в военной форме.
   -Маслов Алексей Александрович здесь проживает?-
Прочитал по бумажке моё имя один из военных. У меня ёкнуло сердце:
   -Да, здесь. Проходите, пожалуйста, Вот сюда, в комнату,-
пропустил я гостей мимо себя, схватил куртку с вешалки и закричал, убегая и захлопывая за собой дверь:
   -Мам! Я ушёл, Когда вернусь, не знаю.
     Шёл весенний призыв в армию. Военкоматовские фокстерьеры сначала забросали почтовый ящик повестками, а потом устроили на меня настоящую охоту. На этот раз опять обошлось.
     Податься в такую рань было некуда, и я, поёжившись от холода, застегнул куртку и двинулся к своему товарищу по несчастью. Поднявшись на лифте, отстучал пальцем по звонку условный сигнал и прижался ухом к двери. Предки моего кореша уехали  в отпуск, и он, спасаясь от военкоматчиков, упал на дно. Исчез для всех и всё. В квартире послышались осторожные шаги:
   -Леха, ты?
   -Открывай. Не бойся,
Скрипнувшая дверь пропустила меня в тёмный коридор и сразу захлопнулась.
   -Андрюха! Меня чуть не замели,-
в полумраке я никак не мог справиться с молнией куртки.
   -Ко мне приходили. Всё утро в дверь барабанили,-
заулыбался он. Мы, вдруг, расхохотались:
   -Нас так просто не возьмешь!
Уже на кухне Андрюха бросил передо мной пачку сигарет и поставил на стол пепельницу.
   -Когда сдаваться пойдём? Всё равно ведь поймают,-
я затянулся сигаретой.
   -Не. Рано ещё. Надо недельку погулять,-
он поставил на газ чайник:
   -Слушай, во дворце молодёжи сегодня вечер отдыха. Давай съездим. А чего? Подёргаемся. Мочалок снимем.
   -В таком прикиде? Домой надо заскочить, переодеться. А там засада,-
засомневался я, расставляя чашки.
   -Да, брось ты. Что они там весь день сидеть будут?
   -И то верно,-
желание оторваться стало побеждать сомнения:
   -В шесть у метро.
   -Замётано,-
Андрюха проводил меня до лифта.
     Жизнь продолжалась. До вечера имелась ещё куча времени, и надо было что-то придумать.
   -Ну и долго ты от нас бегать будешь?-
Встретил во дворе меня участковый.
   -Да я только переодеться.
   -Садись. Там тебя переоденут,-
показал он рукой на стоящий за кустами милицейский газик.
   -С матерью хоть попрощаться дайте,-
сделал я просительное лицо.
   -Ещё успеешь,-
он снял фуражку, и устало вытер лицо носовым платком. Газик уже был набит битком такими же горемыками, как я. Компания встретила меня улюлюканьем и свистом.
   -Ну-ка тихо там! И прекратите курить. Откуда у них сигареты?-
набросился участковый на сидевшего за рулём сержанта.
   - А хрен их знает. Я каждого по несколько раз обыскивал,-
отдуваясь, оправдывался тот.
    -Ну, я им сейчас покажу,-
участковый полез через заднюю дверь к нам. Кто-то навалился мне на спину, задышал в затылок, завернул мои длинные, по самые плечи волосы и вставил за каждое ухо по сигарете. Я встряхнул головой, поправив причёску. Обыск, сопровождающийся возмущёнными возгласами и угрозами написать жалобу в ООН, разумеется, ничего не дал. Не успел газик отъехать, как один из пленников, вытащив из ноздри обломок спички, ловко зажёг её об ноготь, и все с удовольствием закурили. Через минуту машина напоминала внутри душегубку.
     Катались мы по городу до самого вечера. Жизненного пространства в газике катастрофически не хватало. Несмотря на яростные протесты, с каждой остановкой нас становилось всё больше и больше. Наконец, всех выгрузили у военкомата и под усиленным конвоем препроводили в актовый зал. Намаявшись за день, в невесть откуда взявшиеся карты я играть отказался и, сдвинув несколько стульев, попытался завалиться спать. Но тут в коридоре зашумели, и в зал ввалилась свежая партия таких же отловленных дураков, как и мы. Ба! В дверях появилась угрюмая Андрюхина физиономия.   
   -Давай сюда! Тебя-то, как повязали?-
искренне обрадовался я другу.
   -В магазин вышел, пожрать чего-нибудь сварганить,-
уселся он на пол и обречённо обхватил голову руками.
     Ночь прошла в долгих разговорах. Лёжа на стульях и вспоминая всю свою жизнь, мы решили держаться вместе.
   -Только бы в одну команду попасть,-
подвёл итог нашим раздумьям Андрюха.
     Утром, галдящим косяком налетели родители. Их натиск военкоматчикам выдержать было значительно труднее. Но они выдержали. Открылась вся безнадёжность нашего положения. Мама непрерывно плакала, не переставая пихать мне в руки какие-то вещи и деньги. Мои документы, которые она принесла, поверив звонку участкового, отобрали раньше. Я дурачился, отшучивался до последнего момента, но, когда нас стали запихивать в автобусы, что-то стало не по себе. Глядя из окна на плачущую, вдруг, сильно постаревшую маму, мне стало трудно дышать. Никак не удавалось проглотить горький комок в горле. От беззаботности не осталось и следа. Андрюху провожала старшая сестра.
     Автобусы повезли нас на вокзал. Я всю свою жизнь прожил в Ленинграде, но до сих пор не знал, что на каждом вокзале, на заднем дворе, если пойдёшь налево, потом направо, а потом снова налево, есть помещение, где томятся сотни людей, ожидающих своей отправки в армию. Вот там мы прожили ещё два дня. Родные, наверное, думали, что мы уже служим в самых отдалённых уголках отчизны. А мы находились здесь, рядом, ещё не ведая своей судьбы.
     Вечером был произведён очередной повальный обыск. На этот раз изымали одеколон, объясняя, что это не средство гигиены, а спиртные напитки. Потом всем предложили постричься за отдельную плату. В роли освежителя выступал конфискованный одеколон, который опять стал средством гигиены.
   -Эй ты, патлатый,-
обратился ко мне улыбчивый прапорщик с лицом Иванушки-дурачка.
   -Садись сюда.
Мои роскошные, давно немытые волосы, планируя, начали падать на пол.
   -Ну вот, теперь хоть на свадьбу,-
погладил шершавой ладонью прапорщик по моей обстриженной под ноль голове и плеснул на неё одеколоном. Место в кресле занял Андрюха, а я встал в очередь к единственному владельцу маленького зеркальца, чтобы, как и все остальные, покорчив рожи, полюбоваться на своё новое лицо. Лысый Андрюха был бесподобен! Глядя на его плешивую голову с оттопыренными ушами, меня дёргало от смеха.
   -На себя-то посмотри,-
попробовал обидеться он и тоже расхохотался. Потешались друг над другом мы долго, но вскоре привыкли к своей новой внешности.

2.ПОЕХАЛИ.

   -Дмитриев, Лыжин, Гулько,-
старший лейтенант, стараясь перекричать толпу, читал список. Пацаны хватали свои пожитки и, кривляясь, кучковались у дверей.
   -Жучков, Баранов.
Андрюха, услышав свою фамилию, вздрогнул, но с места не двинулся.
   -Баранов!-
громче выкрикнул старший лейтенант.
   -Куда делся этот разгильдяй?-
повернулся он к стоящему рядом сержанту и продолжил список:
   -Воскобойников, Маслов.
Дошла очередь и до меня. Мы с Андрюхой облегчённо вздохнули:
   -Хоть раз в жизни повезло.
Действительно повезло. Даже не пришлось ничего придумывать. Мы совершенно случайно попали в одну команду.
     Перед посадкой в вагон обыск производили особо тщательно. Все двери сразу же закрыли на ключ. Но не успел поезд тронуться, как выяснилось, что водки у всех хоть залейся. За окном поплыл перрон Московского вокзала. Прощай Ленинград! И сразу же началась повальная пьянка. Два заполоханных сержанта повозмущались для порядка, а потом, махнув рукой,присоединились к обществу. Старшего лейтенанта до самой Москвы никто не видел. Появился он утром уже на перроне Ленинградского вокзала и попытался нас построить и пересчитать. Чувствовало общество себя мерзко. Обнаруженный аппарат с газированной водой был выпит моментально.
     Потом долго ехали на пригородной электричке. Куда-то шли. Нас останавливали, пересчитывали, и опять мы шли. Наконец, за спиной закрылись ворота с красными звёздами. Закончился наш поход в большом спортивном зале, набитом народом. Вдоль стен лежали гимнастические маты, на которых в самых фантастических позах отдыхали такие же обормоты. Зал взорвался восторженным рёвом, приветствуя нас. Мы с Андрюхой устроились у окна и, засунув под голову нехитрые свои пожитки, тут же уснули.
     Потянулись долгие бестолковые дни. Какой только речи вокруг не слышалось. От мягкого украинского говорка  до уж совсем непонятного восточного квакания. Периодически прибывали новые партии людей. Потом появлялись офицеры, их здесь называли покупателями, и, проверяя списки, забирали народ и уводили куда-то. Несколько раз доходила очередь и до нас. Но, как только покупатели узнавали, что мы из Ленинграда, махали руками:
   -Этих бандитов не надо.
     Мы уже стали томиться теперешним своим положением, как однажды после обеда кто-то грубо пнул меня сапогом. Проснувшись, я тут же разбудил Андрюху.
   -Лежит на полу солдат ПВО.
    Не пулей убит, утомили его,-
Над нами стоял огромного роста капитан с пушками в петлицах:
   -Этих двоих я беру.
Он передал две папки, по-видимому, с нашими документами, стоящему рядом сержанту.
   -Встать! Пошли со мной,-
рявкнул тот.
   -Куда теперь?-
стали подниматься мы с Андрюхой.
   -В баню,-
ухмыльнулся сержант.
     Баней оказался маленький одноэтажный домик. В раздевалке сняли размеры с наших ног, как выяснилось, чтобы подобрать сапоги. Потом, раздевшись до гола, мы вошли в моечное отделение и остолбенели. Противоположной стены не было! На фоне открывшегося вида на улицу перемазанные солдаты, шлёпая мастерками раствор, клали  кирпичи, очевидно, возводя эту самую стену. Из пяти ржавых душевых рожков работал только один. Под жиденькой струйкой холодной воды копошились какие-то обнажённые тела.
   -Чего вылупились?-
со злостью прихлопнув очередной кирпич, набросился на нас один из солдатов-каменщиков.
   -А как же?-
жалобно было начал Андрюха.
   -Ты что сюда мыться пришёл? Помочи голову и выметайся,-
отрезал солдат.
     Вернувшись в раздевалку, мы напялили на себя выданные хэбэшки. Я долго не мог управиться с портянками, которые в жизни никогда не носил. На улице, кое-как построившись и взвалив на плечи вещмешки, набитые всяким солдатским скарбом, мы поплелись за артиллерийским капитаном.
     Опять была пригородная электричка, потом другая. Голова шла кругом.
   -Загорск,-
прочитал я вокзальную вывеску, когда нас запихивали в автобус:
   -Что-то знакомое.
   -Церковь здесь или монастырь,-
пробурчал Андрюха, устраиваясь на заднем сиденье.

3.ПРИЕХАЛИ.

     Я стоял в строю в длинном коридоре. Вокруг бегали сержанты, и почему-то все громко кричали. Первый раз за последние дни  Андрюхи рядом не было, и от этого становилось не по себе. Он ростом был выше и поэтому в строю оказался впереди. Я повернул голову направо. Мои глаза упёрлись в откровенно бестолковый взгляд какого-то азиата. Посмотрел налево – вообще дерево. Русских в строю несколько человек. Да!... Жизнь обещала быть весёлой.
     Невыносимо хотелось спать. Ноги ныли от усталости. Но стоять пришлось ещё долго. Прошло несколько перекличек. Все пожитки сдали в каптёрку прапорщику, который теперь был нашим старшиной. Получив постельное бельё, учились заправлять кровати.
     Ряды двухъярусных коек, расставленных так плотно, что между двумя соседними едва помещалась тумбочка, занимали всё пространство. Укрывшись влажной простынёй, немного защитившей тело от колючего одеяла, я моментально провалился в небытие сна.
   -Подразделение! Подъём! Сорок пять секунд, строиться в коридоре,-
пронзительный голос заставил вздрогнуть. Казалось, что ночи и не было. Вроде бы легли только что. Но, сообразив, где нахожусь и, что происходит, я откинул одеяло и вскочил, столкнувшись лбом с кем-то, кто спрыгнул с соседней койки. Тут же на голову нам упали ещё двое, спавших на верхнем ярусе. На неполных двух метрах площади мы вчетвером кувыркались, хватая с табуреток свои шмотки, и пытались одеться. Наконец, кое-как справились с этим и ринулись в коридор, по дороге уворачиваясь от сержантских сапогов.
     Молоденький младший сержант, попинав ногами в дверях отставших, стал прогуливаться вдоль строя. От распиравшего чувства собственной значимости у него раскраснелись щёки. Погладив пальцем едва наметившийся над верхней губой пушок, он, вдруг, остановился и заорал визгливым голосом:
   -Вы все – бараны! Только бараны строятся за две минуты.
Я украдкой застегнул последнюю пуговицу. Но не тут-то было.
   -Сорок пять секунд отбой!-
сержант стал усиленно помогать нам сапогами сокращать время. Потом был опять подъём. Опять отбой. И так до бесконечности.
   -Вах, вах!-
кто-то в дальнем углу казармы, махнув на всё рукой, демонстративно уселся на койку. Тяжело дыша, все с любопытством столпились вокруг. Крючконосый грузин, обхватив голову руками, всхлипывал, как ребёнок.
   -В чём дело?-
подошёл сержант. Грузин жалобно поднял глаза:
   -Слюшай дарагой. Туда-сюда. Зачем нужен такой спать?
   -Встать!-
заорал сержант:
   -Как фамилия?
   -Векуа. Заур Векуа,-
всхлипнул грузин.
   -Чего встали?-
повернулся сержант к нам:
   -Форма одежды – голый торс. На улицу бегом марш!
     Утро выдалось по майски прохладным. Ёжась от ветра, я топал по асфальтовой дорожке военного городка, стараясь не отстать от мелькавшего перед глазами затылка. Сначала было интересно осмотреться вокруг. Но бежать строем, в ногу – это не совсем то, что делают спортсмены. Да ещё тяжёлые сапоги, натянутые на скомкавшиеся портянки. Так что через пять минут стало не до любования окрестностями. Спина взмокла от пота. И дистанция оказалась приличная. А отжимания от холодной земли и нелепое, долгое держание поднятых ног, лёжа на спине, под неусыпным оком уже другого сержанта, отобрали последние остатки сил. Всё это называлось утренней зарядкой.
     На десять, слабо сочившихся умывальников, оказалось больше сотни желающих. Когда подошла моя очередь, и я только сунул руки под ледяную струю, опять на уши надавил визгливый голос сержанта. Надо было строиться на завтрак. Марширование до столовой и бесконечные тренировки по вбеганию в дверь и обратно не смоги притупить чувства голода. Но когда всё-таки расселись за столы, выяснилось, что поданная в ограниченном количестве капуста на воде и то, что называлось компотом, в пищу не пригодно. Но осознать это до конца никому не удалось. Буквально через минуту, как чёрт из шкатулки, вскочил со скамейки сержант:
   -Закончить приём пищи! Выходи строиться!
     До обеда учились мотать портянки, пришивали погоны, подворотнички. Прежде чем показать что-либо, сержанты доходчиво объясняли, что таких придурков, как мы, они в жизни не видели. Наука явно шла туго.
     Обед мало, чем отличался от завтрака, если не считать появления в меню прозрачной баланды, которую почему-то называли супом.
     Потом знакомились с начальством. Толстого майора, командира войскового приёмника или карантина, так называлось наше подразделение, в следующий раз мы увидели, когда уже уходили отсюда. Заместителя командира, старшего сержанта, не было. Он уехал в командировку. Фамилию его я не расслышал. По очереди нам представили всех сержантов.
     Боевую учёбу начали с самого трудного, с полит. занятий. Суть их заключалась в том, что через месяц каждый молодой солдат должен был выучить наизусть текст воинской присяги. Всего полстраницы. Когда об этом сказали, я чуть не рассмеялся. Но не всё так просто. Подавляющее большинство в карантине не говорили по-русски. Были и такие, кто совсем не умел читать и писать. Вот тут и началось! Невозможно понять, как можно сапогами вколотить человеку в голову  знание русского языка за месяц. Но сержанты взялись за дело усердно.
     После ужина, как и всю Советскую Армию в этот момент, нас рядами усадили к телевизору на просмотр программы «Время». Я и дома-то эту чушь никогда не смотрел. А тут, после такого дня, голова, налитая свинцом, отказывалась что-либо понимать. Ко всему человек привыкает. Скоро и я напучился спать с открытыми глазами.
     Так и пошло. Утро начиналось с дурацкого выравнивания коек и тумбочек по натянутой нитке. День заканчивался многократным  раздеванием и одеванием, пока сержанту не надоедала тренировка по отбою и подъёму. Восприятие внешнего мира как-то притупилось. Остро только ощущались только две вещи. Постоянное, не проходящее чувство голода и страстное желание выспаться.

4.ЕСЛИ Я ЗАБОЛЕЮ, К ВРАЧАМ ОБРАЩАТЬСЯ НЕ СТАНУ…

   -Больные есть?
не успел сержант закончить фразу, как со всех сторон раздались крики:
   -Болыт, товарищ сержант. Болыт.
Больше половины, стоящих в строю, вдруг сразу научились выговаривать это слово по-русски, показывая на себе пальцами кто ногу, кто горло. После завтрака всех заболевших переписали и повели в санчасть.
     Приём вёл старший лейтенант, начальник медицинской части полка. Помогал ему сержант-фельшер, одетый в белый халат. Образовалась длинная очередь вопиющих о помощи. Начмед сначала аккуратно записывал фамилию каждого пациента в журнал, затем вежливо обращался с вопросом:
   -Что болит?
   -Нога,-
закатывая глаза от боли, жаловался очередной несчастный.
   -Сержант, помажь его зелёнкой,-
небрежно бросал доктор и отворачивался:
   -Следующий!
Приём шёл быстро:
   -Что болит?
   -Горло.
   -Сержант, помажь его зелёнкой. Следующий! Что болит?
   -Зуб.
   -Сержант, помажь его зелёнкой. Следующий!
     Через пять минут медицинская помощь была оказана всем, и выздоровевшие бойцы шагали назад в карантин. Эффективность лечения подтверждалась тем, что на следующий день, на вопрос сержанта ответа не последовало. Больных в строю не оказалось. Но на этом забота о здоровье личного состава не закончилась. Все, записанные в амбулаторном журнале, ещё несколько дней после отбоя играли в шахматы. Так называлось изнурительное мытьё кафельных полов, на которых чёрные и белые плитки были выложены через одну.

5.КТО СКАЗАЛ, ЧТО В КРАСНОЙ АРМИИ НЕТ РАССОВОЙ ДИСКРИМИНАЦИИ?

     Однажды утром, закончив обычный круг: подъём-отбой, зарядка, облегчённый завтрак, карантин выстроился в коридоре. Сержанты, вытянувшись, стояли напротив. Удивительно, но верхние крючки на хэбешках у них были застёгнуты, ремни подтянуты, а не болтались, как обычно. Что-то произошло.
     Перед нами появился незнакомый старший сержант.
   -Я – заместитель командира войскового приёмника, старший сержант Милёшкин,-
медленно, раздельно проговорил он. Не нужно было слишком разбираться в солдатской иерархии, чтобы понять, что в отличие от наших сержантов-шнурков, прослуживших чуть больше полугода, это – дед. Хэбешка на нём была почти белого цвета. Позже я узнал, что для этого её вымачивают в хлорке. Сапоги, сбитые гармошкой, ослепительно сверкали. Погоны были пришиты по-особому, а попросту вшиты. Сияющая бляха поясного ремня едва держалась под нижней пуговицей мундира. На груди красовались два ряда разноцветных значков. Невысокого роста, коренастый, какой-то весь ладный, старший сержант внимательно смотрел на нас, вглядываясь по очереди в каждого. Потом он качнулся на своих высоченных, набитых каблуках и, скрипя сапогами, прошёлся вдоль строя.
     Мне вдруг стало смешно. Я увидел, что наши строгие сержанты, оказывается, боятся его. И боятся больше, чем мы их. Так же, как и мы, они стояли не шелохнувшись.
   -Так,-
Милёшкин остановился прямо передо мной:
   - Говорят, ты в политике сечёшь?
Из всего карантина я первым, выучив, оттараторил наизусть текст присяги, за что был признан башковитым.
   -Так точно! Товарищ старший сержант,-
выкрикнул я, глядя прямо перед собой.
   -Так,-
он ткнул меня пальцем в живот:
   -Будешь писать мне конспект по политзанятиям.
Пройдя несколько шагов, остановился.
   -Ты!-
Указал он на следующего:
   -Будешь чистить мои сапоги.
Неторопясь, двинулся дальше:
   -Ты! Будешь гладить мои брюки. Ты! Будешь драить бляху.
Так он дошёл до конца коридора и повернулся:
   -Кого назвал, выйти из строя!
Мы сделали два шага вперёд.
   -Направо! Шагом марш!
В умывальнике нас собралось шесть человек. Славяне. Так он стал нас называть. Андрюха
тоже был здесь. Толпясь у приоткрытой двери, мы с интересом наблюдали, что же будет дальше.
     В полной тишине, скрипнув сапогами, Милёшкин опять двинулся вдоль строя и вдруг, резко остановившись, громко заорал:
   -Ну и кто сказал, что в Красной армии нет расовой дискриминации?
Прокашлявшись, он ещё громче рявкнул:
   -Лечь!
Строй рухнул.
   -Встать!
Все вскочили.
   -Лечь!
Так длилось, пока ему не надоело. Поручив продолжать одному из сержантов, он подошёл к нам:
   -Чего встали? Я же сказал, чем заниматься.
   -Товарищ старший сержант, так всё же на вас.
   -В каптёрке у старшины второй комплект моего обмундирования  имеется. Вперёд…
Все выскочили из умывальника.
   -Пошли со мной,-
махнул мне рукой. Мы подошли к его тумбочке.
   -Держи,-
протянул он тетрадку, линейку и школьный учебник по истории.
   -Садись в ленинской комнате. Напишешь про Сталинградскую битву двадцать сантиметров. П-а-нял?-
подчёркнуто выговорил через «а» с ударением на последнем слоге.
   -Понял,-
ответил я правильно.
   -Один наряд вне очереди. П-а-нял,-
показал он палец, опять сделав ударение на последнем слоге.
   -П-а-нял,-
на этот раз произнёс я, как Милёшкин.
   -Вот теперь вижу, что п-а-нял,-
удовлетворённо хмыкнул он и вышел.
     Я засел в ленинской комнате, открыл учебник и, не долго думая, передрал в тетрадку параграф, где рассказывалось о Сталинградской битве.
     Вечером пришёл замполит, и в той же комнате перед всем карантином Милёшкин, краснея и заикаясь, читал по тетрадке написанный мною доклад. С трудом справившись с этим и дождавшись конца политзанятий, он подошёл ко мне с грозным видом:
   -Я тебе, сколько приказывал написать? А ты накатал целых полметра. Да ещё корявым подчерком. Балда!

6.СОЛДАТ ДОЛЖЕН СТОЙКО ПЕРЕНОСИТЬ ТЯГОТЫ ВОИНСКОЙ СЛУЖБЫ.

     С появлением в карантине Милёшкина тянуть солдатскую лямку стало значительно труднее. Азиатов и кавказцев он не любил, называя их, не как все: рядовыми, солдатами, бойцами, а не иначе, как союзниками или попросту чурками. Но и нам доставалось не меньше. Увидев не застёгнутый верхний крючок, он, засунув за воротник палец, одним взмахом отрывал на куртке все пуговицы с криком:
   -Тридцать секунд, пришить! Не успеваем?
И всё повторялось сначала. После пятого раза, исколов в кровь иголкой пальцы, попавший под руку солдат кое-как успевал уложиться в назначенный срок.
     Старший сержант, будучи кандидатом в мастера спорта по гимнастике, работу на снарядах уважал. Объявив, что каждый из нас через месяц должен десять раз подтягиваться и шесть раз делать подъём переворотом, он приступил к делу. Первым попался Андрюха. Высокий и полный мой друг завис на перекладине.
   -Прессом работай! Прессом,-
орал, стоящий рядом Милёшкин, но ничего не получалось.
   -Сейчас помогу,-
успокоил его старший сержант и вытащил из ножен штык-нож у стоящего рядом и глазеющего на этот театр дневального. Он подошёл и размахнулся, собираясь воткнуть нож Андрюхе в мягкое место. Тот заревел, как раненый зверь, и, сделав выход силой, взлетел вверх.
   -Ну вот, а говорил, что пресса нету,-
Милёшкин вернул нож дневальному.
     Но этим физические экзекуции не ограничивались. Перед построением на завтрак, обед и ужин каждый должен был подтянуться десять раз. И кому это не удавалось, оставался тренироваться. Их приводили в столовую отдельным строем, когда там было всё уже съедено.
     Но полнейший кошмар начинался на плацу во время занятий по строевой подготовке. Чем-то непонравившегося солдата, Милёшкин мог заставить стоять на одной ноге с высоко поднятой другой неопределённое время, пока сам перекуривал.
     Короче говоря, жизнь становилась лучше, жизнь становилась веселее.

7.ЗА МЕСТО ПОД СОЛНЦЕМ…

     После утренней зарядки в умывальнике образовалась свалка. Не поделили жиденькую струйку из крана. Когда я вошёл с полотенцем через плечо, толпа чурбанов теснила моего Андрюху к окну. Замерев на секунду, я подбежал и присел на четвереньки позади одного из них. Андрей, увидев это, размахнулся и звонко шлёпнул его в лоб. Тот, перелетев через меня, растянулся на полу. Чурки разом разбежались. Но один остался стоять посредине комнаты. Я вскочил и бросился на него, целясь кулаком в солнечное сплетение. Но рука провалилась в пустоту, и сильный удар в бок сбил с ног. Он легко перепрыгнул через меня и оказался лицом к лицу с Андрюхой. Я опять вскочил и схватил стоящую в углу швабру..
   -Смирно!-
резкий голос Милёшкина парализовал всех.
   -Поставь швабру на место,-
спокойно бросил он мне и подошёл к стоящему перед Андрюхой:
   -Как зовут, джигит?
   -Курбанов Магомед,-
вытянулся тот.
   -Ты что, каратист?
   -У меня чёрный пояс.
   -Так. Посмотрим, на что ты способен. Ну-ка все вон отсюда,-
прикрикнул Милёшкин. Через минуту он тоже вышел из умывальника, потирая ушибленное колено. С этого момента Магомеда Курбанова было приказано звать Мишей, и стал он отвечать за пилотку старшего сержанта.
     Днем на строевых занятиях во время перекура Миша подошёл ко мне:
   -А, правда, что вы с Андреем из Ленинграда?
   -Правда.
   -А где это?
   -Ну, ты даёшь. На севере. На Балтийском море,-
я даже рассмеялся.
   А я из Дагестана. Это на Каспийском море. Слушай, не обижайся. Давай дружить,-
Он внимательно уставился прямо мне в лицо. Я опять засмеялся от такой наивности:
   -Ну, давай.
Он широко заулыбался, показывая два ряда ослепительно белых зубов. Действительно было смешно. А смешно ли?... Мне ещё многое предстояло узнать. Например, предстояло узнать, что означает слово друг для даргинца.

8.НА ВЕРНОСТЬ РОДИНЕ!

     Милёшкин в карантине разговаривать разрешал только по-русски. Услышав где-нибудь в курилке незнакомую речь, старший сержант приходил в ярость, применяя к нарушителям самые суровые меры воздействия. Как ни странно, но это довольно быстро возымело эффект. Коряво, с жутким акцентом, перевирая слова, но все заговорили, как надо. В любой казарменной перепалке обычным делом было услышать что-нибудь вроде:
   -Кто брюк на мой тумбочка поставил?
И в том же роде. Но дело с изучением текста присяги пошло на лад.
     Часто по вечерам стал заходить замполит и лично проводить занятия. Более сексуально озабоченного человека, чем этот пожилой майор, мне встречать не приходилось. Беседу он начинал с чтения какой-нибудь статьи из мятой, извлечённой из кармана газеты, необязательно свежей. Но хватало его не более чем на пять минут. Зацепившись за обыкновенную, ничего не значащую фразу, он переключался на  женский вопрос и, вдохновляясь, распылялся до невозможности. Читая об империалистах США, следовал гневный вывод, что все они – проститутки. После чего начинался фундаментальный доклад о проблемах проституции во всём мире. В сексуальных вопросах разбирался майор основательно. Он мог часами рассказывать об эротических росписях старинных индийских храмов или ещё что-нибудь в этом роде. Так что в данной области подготовку мы получили солидную. Вполне достаточную, чтобы стать настоящими воинами.
     И вот этот день, по мнению наших командиров самый главный в жизни каждого солдата, настал. Настал день принятия присяги.
     Готовиться к празднику начали заранее. Разметили плац. Подготовили места для гостей. Но в торжественный день с самого утра зарядил проливной дождь, и мероприятие пришлось перенести в полковой клуб.
     В первый раз на завтраке наелись до сыта. Обед не понадобился, потому что ко многим понаехали родственники с полными сумками. К кому не приехали, тоже в обиде не остались, уплетая пайки своих уже сытых товарищей.
     …В одной руке я держал карабин, а в другой красную атласную папку с текстом присяги. Произнося заученные слова, всё время думал:
   -Зачем было это зубрить, когда просто можно прочитать?
Но я был не прав. Потом разыгрался настоящий цирк. Союзники, начисто забыв всю сержантскую науку, путая слова и фразы, выдавали такое, что удержаться от смеха было просто подвигом.
     Наконец всё закончилось. Появилась возможность встретиться с родными. Даже появилась возможность выйти за территорию части, но для этого нужно было спросить разрешение у дежурного по полку. Дежурным был наш замполит.
   -Товарищ майор, разрешите обратиться?-
приложил я руку к фуражке.
   -Разрешаю,-
высокомерно повернулся он, придирчиво осмотрел нас с Андрюхой, скользнул глазами по моей маме и зацепился взглядом за Андрюхину сестру.
   -Разрешите за КПП,-
встрял Андрюха. Майор сделал серьёзное лицо:
   -Значит, спиртного ни-ни. А насчёт случайных встреч…
У меня засосало под ложечкой от предчувствия стать слушателем пространной лекции о проблемах полового воспитания подрастающего поколения.
   -Ладно, идите,-
вдруг, махнул рукой замполит, потому что к нему уже подходил другой солдат, ведя под руку очень красивую женщину средних лет.
     Расстелив на лесной полянке скатерть, моя мама, не переставая причитать, какими мы стали худенькими, расставляла домашние деликатесы, от одного запаха которых кружилась голова.
   -Ваш командир сказал, что нельзя,-
пролепетала Андрюхина сестра, доставая бутылку вина.
   -Правильно сказал,-
подтвердил Андрюха, зубами открывая пробку. Вино ударило в голову, но до конца прочувствовать это, не было времени. Помидоры мы закусывали тортом, заедая всё это яблоками. Мама не сводила с меня глаз и всё время плакала.
     Наступил вечер, а с ним и время расставаться.
   -Мы – вроде ничего, но ты всё равно не дыши,-
поучал меня Андрюха, когда мы, проводив своих, возвращались в карантин. Но опасения оказались напрасными. Сержанты были сами навеселе. А Милёшкин откровенно храпел на койке.
     После ужина в клубе показывали фильм «А зори здесь тихие». Я смотрел его на гражданке. Но здесь он воспринимался совсем иначе. Как только на экране замелькали кадры, когда голые девушки мылись в бане, зал взорвался:
   -Назад крути! Давай ещё раз!-

9.ЭТО – КРАСИВО!

     Праздник закончился. Карантин постигал курс молодого бойца. Хоть и не большие, но в жизни произошли перемены. От политзанятий осталась лишь борьба со сном при просмотре программы «Время». Зубрёжка текста присяги сменилась зубрёжкой уставов. В войсковом приёмнике стало появляться много незнакомых ранее офицеров и прапорщиков.
     На стенах висели потрёпанные плакаты.
   -Это – СКС. Самозарядный карабин Симонова,-
объяснял заместитель командира полка по вооружению, разбирая на столе винтовку.
   -Товарищ подполковник, у всех в армии автоматы, а почему у нас карабины?-
вырвалось у меня. Тот даже подпрыгнул:
   -Что такое автомат? Просто пули разбрасывать. По цели чисто работать можно только из карабина. А строевые приёмы? По телевизору видели, когда высоких гостей встречают, почётный караул ведь СКС-ами вооружён. Это же красиво! Искренность, с которой он говорил, невольно вызывала уважение.
     Потом было стрельбище. До армии, несколько лет занимаясь стрельбой в школьном тире из малокалиберной винтовки, я совсем неплохо научился это делать. Но из карабина стрелять было проще и интереснее.
   -Восемь, восемь, девять, десять, десять. Ты раньше занимался стрельбой?-
старшина склонился к моей мишени.
   -Никак нет, товарищ прапорщик,-
не моргнув глазом, соврал я.
   -Молодец! Далеко пойдёшь,-
он хлопнул меня по плечу.
     На стрельбы мы ходили часто. Мне это нравилось. Но после нужно было чистить карабин, который проверял Милёшкин. Выслушав от старшего сержанта всё, что он про каждого из нас думает, приходилось начинать процедуру сначала. И только после пятого раза, услышав:
   -Ну, ладно, сойдёт для начала,-
можно было смазать оружие и поставить в пирамиду.

10.БУДЕМ ЖИТЬ!

     Если до присяги мы мало сталкивались с остальными солдатами полка, их попросту не подпускали к нам, то теперь они частенько стали появляться в карантине. И почти всегда одни и те же. Было не понятно, что их тянет сюда? Хотя позже очень просто всё объяснилось. В казармах царили свои суровые порядки, диктуемые безжалостной дедовщиной. Найти там своё место, противопоставив себя этому, было совсем непросто. И люди, которые не смогли выдержать, опускались, превращаясь в рабов. Желание хоть как-то самоутвердиться, оторваться за свои обиды на беззащитных молодых солдатах, гнало их в войсковой приёмник. Кстати, из таких отверженных впоследствии и получались самые крутые деды. Разумеется, вся их крутизна выражалась только в одном, в унижении слабого. При малейшем отпоре от такой крутизны не оставалось и следа кроме лаянья и угроз, да и то издали.
     Заступив дневальным в тот день, я до обеда драил полы. Потом встал к тумбочке. Веки слипались от усталости. В коридоре появился маленький, чурбанистого вида солдатик и, осмотревшись, направился мимо меня. Замешкавшись, я не вовремя отдал честь.
   -Ты что, салабон, перепух?-
чурка остановился напротив. Я молча смотрел прямо на него.
   -Ты что, оглох?-
он больно наступил сапогом мне на ногу и потянулся, пытаясь схватить за нос. Я отбил его руку и костяшками пальцев, сжатых в кулак, не размахиваясь, сверху вниз щёлкнул его в переносицу. Это был фирменный приём. В Ленинграде так дрались только у нас в парке Победы. Он ойкнул и мешком плюхнулся на пол.
   -Ну, ты даёшь! Далеко пойдёшь,-
рядом появился Милёшкин.
   -Смирно!-
команда заставила замереть выскочивших в коридор солдат. Как на зло, в карантин вошёл командир войскового приёмника.
     Через час я сидел на табуретке, опустив голову на стол, в отделении временного задержания при полковой караулке. За стеной слышалась ругань. Подходило время смены караула, и сержант проверял чистоту помещения перед сдачей. Утром меня должны были отвезти на гарнизонную гауптвахту.
     Губа – это плохо. А для молодого солдата – это совсем труба!
   -Швыдче! Швыдче!-
кривоногий конвоир в малиновых погонах ударил меня в спину, втолкнув в камеру. Загремели засовы закрывающейся двери. Заслонившись рукой от яркого света, исходящего от висящей под потолком лампочки, я обвёл взглядом сидящих в ряд таких же бедолаг, как и сам. Увидев свободное место, молча подошёл и, присев на корточки, привалился спиной к холодной стене. На меня никто не обратил никакого внимания.
     В висках стучало. События сегодняшнего дня причудливыми мультиками лезли одно на другое. Даже не верилось, что удалось дожить до вечера. Не успел командирский газик, на котором меня сюда привёз начальник приёмника, выехать за ворота, как со всех сторон, словно свора бешеных псов, набросились придурки в малиновых погонах. Для начала, пиная сапогами, раздели до гола и обыскали, заглядывая во все щели моего организма. Потом был какой-то двор, заваленный брёвнами, где мне предстояло абсолютно тупым топором рубить берёзовые поленья. Через десять минут такой работы на ладонях вздулись пузыри. Из двери напротив вышел маленький старичок в полковничьих погонах и направился ко мне. Я вытянулся по стойке смирно. Он взял у меня из рук топор и с видом знатока провёл большим пальцем по лезвию.
   -Это очень острый топор!-
сделав круглые глаза, возмущённо заключил он и несколько раз трахнул им о лежащий рядом булыжник.
   -Продолжать! И энергичнее,-
вернул он мне топор. Как долго продолжался этот идиотизм, я сообразить не мог. Счёт времени потерялся. Обед промелькнул, как будто его и не было. Наша полковая капуста на воде сейчас представлялась слаще пряников.
     Строевая подготовка на губе не преследует цели научить солдата строевым приёмам. Единственная её задача измотать, чтобы ты потерял человеческое обличие. Ощущая пылающим затылком холодную стену, я всё время силился вспомнить:
   -А был ли ужин?
Нестерпимо хотелось есть. Нет, всё же что-то такое было. Потому что мытьё полов после ужина было точно. Мокрая грязь от тряпки попала в лопнувшие мозоли на ладонях, а вода, по-моему, была солёная. Высыхающие полы сразу же покрывались белым налётом.
Я украдкой попробовал на вкус. Точно. Соль. Руки горели огнём.
     Голова продолжала раскаляться, но тело начинал сковывать холод. Загремели засовы. Дверь открылась.
   -Встать! Смирно!-
в камеру вошёл сержант. Все закопошились, медленно поднимаясь. За сержантом появился тот самый старичок в полковничьих погонах. Он сделал доброе лицо и ласково прошамкал:
   -Ну, как дела, сынки?
Ответом ему были угрюмые взгляды.
   -Да вы не бойтесь. Если что нужно, спрашивайте. Я же понимаю,-
голос его подкупал лаской и состраданием.
   -Товарищ полковник, нам бы шинели. Холодно,-
послышалось со всех сторон. Он, не меняя выражения лица, снял со стоящего рядом сержанта пилотку, намотал её на руку и, подойдя к маленькому, зарешечённому окошку, резким движением выбил стекло. В камеру ворвалась струя холодного воздуха.
   -Шинелей не давать!-
бросило он, повернувшись к сержанту, и вышел. Тут же в камеру ворвалась всё та же свора бешеных псов и, сбивая нас с ног, приступила к повальному обыску.
   -За каждую найденную сигарету дополнительно пять суток, за спичку – двое суток. Стройся получать самолёты,-
прокричал сержант.
     Самолёт – это такая обструганная доска, длиной около метра. Предназначена она, чтобы на ней спать. Помещается на её площади ровно одна третья часть твоего тела. Отполирована эта доска, очевидно за многие годы, телами узников до блеска.
     Получив свой самолёт, я отошёл в сторону, положил его на пол и, усевшись, опять прижался спиной к стене. Не знаю. Вероятно, задремав, застонал во сне. Проснулся оттого, что кто-то, наклонившись, смотрел мне прямо в лицо. Я открыл глаза. Передо мной на корточках сидел какой-то армянин с огромным носом:
   -Что, да-ра-гой, плохо?
   -Ой, Ара, совсем хана,-
не отрывая затылка от стены, прошептал я.
   -Ничего, сейчас,-
он расстегнул брюки и вывернул верхнюю часть на изнанку. По всему поясу с внутренней стороны остро отточенными с одной стороны спичками были приколоты окурки. Выбрав самый большой, он протянул его мне. Другой, почмокав губами, вставил себе в рот. Ловко зажёг о натянутую на колене брючину спичку и протянул мне огонёк:
   -Не бойся. До утра никто не войдёт.
Прикурив, я глубоко затянулся. Голову повело, но сразу стало как-то легче.
   -Ну, как?-
две струйки дыма вырвались из его огромного носа.
   -Будем жить!-
оторвал я затылок от стены.
   -И вентиляцию нам организовали,-
засмеялся он, показывая на разбитое окно.
     Уже через день в промежутках между тычками и побоями я научился собирать окурки. А на третий день на работах, пока арестованные отвлекали зазевавшегося конвоира, выпросил у случайно подвернувшегося штатского начатую пачку сигарет, которую тут же разорвали и спрятали так, что найти её было бы невозможно даже на страшном суде. Со спичками дело обстояло сложнее. Но выручал мой более удачливый, долгоносый приятель.
     Десять дней пролетели, как в сказке. Сидя на заднем сиденье командирского газика, который вёз меня назад в часть, я только теперь понял, почему в полку его называли инвалидкой. Начальник штаба, бывший в гарнизоне по своим делам и заскочивший на обратном пути забрать меня, сидел рядом с водителем, ничего не спрашивая и не разговаривая. В полку его за глаза называли Табуреткиным. Наверное, за его фамилию – Деревянченко. Но солдаты говорили, что мужик он хороший. Сейчас я ему был благодарен за молчание.
     На губе у меня появилась привычка, раздумывая, мысленно разговаривать с собой. А мысли были невесёлые. За десять дней этого кошмара я так и не смог понять одной вещи. Чёрт с ним с этим старичком-полковником, который, вероятно, уже по жизни убогий. Но что же творится с солдатами в гарнизоне? Они вроде бы такие же ребята, как и мы. Откуда у них такая неприкрытая ненависть к нам. Я же сам видел, как, пиная нас сапогами и издеваясь, они получают истинное наслаждение от этого. Неужели их сюда набирают таких? Нет, они здесь такими становятся.
     Много лет спустя, когда в стране уже во всю творился этот неописуемый бардак, сидя у телевизора, я смотрел, как полковник внутренних войск, явно любуясь собой, с гордостью говорил с экрана:
   -Теперь служба во внутренних войсках стала престижной. Молодёжь хочет служить у нас.
Нет. Я не согласен. Не служба ваша стала престижной. Общество наше куда-то сдвинулось, совершенно разучившись отличать белое от чёрного. Ведь очень важно против кого ты воюешь. Что значит внутренние войска? Значит, воюют внутри. Значит, воюют против собственного народа. Хотелось бы мне посмотреть на этих героев, которые избивали меня в камере, если бы встретился я с любым из них в другом месте. В какую бы форму их теперь не одевали и как бы не называли, суть их службы – издеваться над безоружными, бесправными людьми и находить в этом удовлетворение. Эти престижные войска и увольняют-то в запас на несколько месяцев раньше, чем остальных, чтобы они, сменив свои малиновые погоны, успели втихаря доехать до дома. И не дай бог, такой гвардеец попадётся едущим на дембиль солдатам где-нибудь в поезде.
   -Товарищ старший сержант, рядовой Маслов прибыл для дальнейшего прохождения службы,-
я, вытянувшись, стоял перед Милёшкиным. Он слушал, не сводя глаз с моих рук. Потом показал на табуретку:
   -Садись. Разувайся.
Стягивать сапоги с опухших ног было больно.
   -М-да,-
промычал Милёшкин, осматривая кровавые пятна на портянках, и повернулся к стоящим за его спиной сержантам:
   -Этого три дня в наряды не назначать.
     Выкурив с Андрюхой в умывальнике сразу полпачки сигарет с фильтром, где он их только достал, я, дождавшись отбоя, с огромным наслаждением повалился на свою койку:
   -Будем жить!

11.НА НОВОЕ МЕСТО ЖИТЕЛЬСТВА.

     Уже второй раз за недолгую службу меня покупали. Закончился курс молодого бойца, и в карантин слетелись почти все офицеры полка выбирать себе пополнение. Карантин согнали в ленинскую комнату. Первым вышел тот самый высокий капитан, который купил нас два месяца назад.
   -Я – заместитель командира РТЦН, капитан Татеев,-
представился он.
   -А что такое РТЦН?-
встрял Андрюха. Милёшкин, сидевший впереди, грозно обернулся. Андрюха затих, пригнув голову.
   -РТЦН – это радиотехнический центр наведения,-
раздельно проговорил капитан.
   -Вот этого пухленького я беру. Там будет время объяснить ему всё подробнее,-
указал он на Андрюху.
   -товарищ капитан, рядовой Маслов, разрешите обратиться?-
вскочил я. Милёшкин опять грозно обернулся. Я сделал просительное лицо. Он улыбнулся, подошёл к капитану и что-то шепнул ему на ухо. Заместитель командира РТЦН неторопливо двинулся прямо на меня. Не доходя шаг, он остановился и протянул мне под нос огромный кулак:
   -П-а-нял, рядовой Маслов.
   -Так точно, товарищ капитан,-
вытянулся я, сжав зубы. Стоящие и сидящие в ленинской комнате офицеры громко засмеялись.
   -Меня зовут Александр Фёдорович,-
покрутил он кулаком.
   -Как Керенского,-
сквозь зубы процедил я.
   -Бойкий паренёк. Беру,-
под общий хохот опустил он кулак.
     Как я понял, Татеев имел первое право выбора. Он уже заканчивал, когда вскочил мой друг-даргинец. Миша, путая русские слова со своими, забыв, как надо обращаться по уставу, пытался что-то объяснить. Помог Милёшкин, и Курбанов, улыбаясь, сел, глядя на меня.
     Потом начали распределять солдат по батареям, но Татеев, не дождавшись окончания, вывел своих и построил в коридоре:
   -Милёшкин, пусть забирают барахло и гони всех в подразделение. Там разберёмся.
     РТЦН так и назывался: первое подразделение полка. Были ещё первая и вторая батареи. Они вместе назывались дивизионом. Большинство из карантина попали туда. Мы же, тридцать человек, обвешавшись шинелями и неся парадные мундиры на вешалках, шагали по военному городку за Милёшкиным.

12.ЗА ПРАВО БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ.

     Жизнь круто изменилась. Я уже говорил, что в войсковом приёмнике старослужащих солдат мы почти не видели. Как бы не было трудно, все мы были одного призыва. Всё доставалось поровну. В подразделении каждый сразу же ощутил всю бесправность своего положения. Если днём, вливаясь в общий поток повседневных дел, мы терялись в серой солдатской массе, то вечером, когда офицеры расходились по домам, наступал полнейший беспредел.
     Пожалуй, этот период моей солдатской жизни достался особенно тяжело. Уже через неделю мы с Андрюхой, прижатые к забору за задней стеной казармы, стояли у той черты, за которой жизнь может запросто перейти в абсолютное свинство.
   -Брось камень,-
повернулся ко мне Андрей. Ставший вдруг спокойным его голос напугал меня больше, чем угрозы обступивших нас ублюдков.
   -Мы пойдём в дизбат, но половину из вас сейчас унесут в морг,-
он шагнул вперёд. И толпа отступила. Нет, это не значит, что нас оставили в покое. Жизнь не стала легче. Началась изнурительная, часто никому не нужная работа на износ.
Из наряда сразу же приходилось заступать в следующий. В четыре утра вернувшись с кухни, уже в семь, после общего подъёма, нужно было драить полы. Задача состояла в том, чтобы не сломаться. А это происходило сплошь и рядом. Проснувшийся среди ночи дед мог разбудить спящего на соседней койке молодого и поехать на нём в туалет. Мог, надев на него ошейник с поводком, сделанным из ботиночного шнурка, неторопливо шлёпая тапочками, прийти в курилку и, привязав свою «лошадку» к дверной ручке, весело беседовать с корешами.
     Мне нисколько было не жаль этих сломавшихся молодых парней. Кроме брезгливости я не испытывал к ним никаких чувств. И жизнь подтвердила мою правоту. Не прошло и года, как именно они, приняв эстафету, стали проделывать подобные вещи, напрочь забыв, в каком дерьме купались сами.
     Тогда с дедовщиной особо не боролись. Теперь другое дело. Складывается такое впечатление, что в армии кроме этого больше и проблем-то нет. Создано множество комитетов, в которых мамы защищают своих обиженных детей. Вот этих женщин мне действительно жалко. Да только об этом раньше думать надо было. Если к восемнадцати годам в человеке нет нравственного стержня, то, как его не защищай, ему всё равно, всегда и везде будет плохо. И физическая сила здесь не имеет никакого значения. Я видел, как маленький, тщедушный паренёк вдруг распрямлял спину, и ничто на свете не могло его согнуть. И тут же здоровый и сильный превращался в полное ничтожество. А главное, следовало бы задуматься: откуда берутся эти деды? Они же не прилетают с другой планеты?  Они, как раз и вырастают из самых униженных и обиженных.
     Уже на гражданке, когда кто-нибудь, вспоминая службу, рассказывал о том, как он там разбирался с молодыми, я всегда начинал расспрашивать о его первом годе солдатской жизни. Человек моментально замолкал. По опыту знаю, кто выстоял в первые, самые трудные месяцы, никогда не будет унижать слабого. А крутыми дедами, как раз и становятся те, кто лизал сапоги, и за кого заступались мамы из комитетов.

13.НЕСЕНИЕ КАРАУЛЬНОЙ СЛУЖБЫ ЕСТЬ ВЫПОЛНЕНИЕ БОЕВОЙ ЗАДАЧИ.

   -Пост номер один – Захидов, Векуа, Курбанов. Пост номер два – Баранов, Галоян, Маслов. Начальник караула – старший сержант Милёшкин. Разводящий – сержант Чулков,-
На вечерней поверке старшина зачитывал караул на завтра.
     Первый караул! Это потом всё наскучит и надоест. А сейчас было интересно. Стирали хэбешки. Гладились. Чистили оружие. Готовились тщательно. Милёшкин придирался ко всему безжалостно. Зато вечером на полковом разводе дежурному по части придраться было не к чему.
     С караулкой я был уже знаком. Здесь провёл ночь перед тем, как меня отправили на губу. Но теперь я не был узником.
     Милёшкин увёл первую смену на посты. Вторая смена отправилась на кухню за ужином и дополнительным пайком. Да, в карауле положен доппаёк – кусок белого хлеба и два куска сахара. Мелочь, но очень приятная мелочь. А чай заваривать союзники умели изумительно. И теперь вспоминаю этот белый хлеб и сахар. Ничего более вкусного мне с тех пор есть не приходилось.
   -Третья смена! Получать оружие! Выходи строиться!-
Милёшкин уже стоял в коридоре с карабином в руках. Вышли из караулки.
   -Справа по одному заряжай!-
старший сержант, щёлкнув затвором, отошёл в сторону, проследил, как это сделали мы, и равнодушно махнул рукой:
   -За мной шагом марш.
     Пост номер один. Знамя полка. Сменив часового, Милёшкин поболтал с дежурным по штабу, пока мы ждали на улице. Затем двинулись к складам. Долго проверяли печати на дверях. И вот, забравшись на вышку, я проводил взглядом удаляющуюся смену.
     Летний вечер. Ни ветринки. Жаль, покурить нельзя. Милёшкин, прежде чем разводить на посты, выгреб всё из карманов. Ладно, и без курева хорошо! С вышки вся часть, как на ладони.
     За всю службу я первый раз остался один. Даже как-то непривычно. Два часа один. А служить ещё почти два года. Бр-р-р, от таких мыслей тронуться можно. Первый караул. В раздумьях время летело быстро. Это потом оно потянется ожиданием бесконечных минут до смены.
     У ворот послышались шаги.
   -Стой! Кто идёт?-
вскинул я карабин.
   -Идёт разводящий со сменой.
   -Разводящий ко мне. Остальные на месте,-
я спустился с вышки. Подошёл Чулков:
   -Ну, как дела, воин?
   -Всё нормально, товарищ сержант,-
взял я карабин к ноге. Опять долго проверяли печати на дверях складов. Караулка встретила теплом и запахом оружейного масла.
     После следующей смены Милёшкин раз двадцать обошёл караулку, цокая своими подкованными сапогами. Наконец, старший сержант остался доволен качеством уборки помещения:
   -Можете отдыхать.
Мы с Мишей стали устраиваться на топчанах в комнате отдыхающей смены.
   -А почему без шинелей?-
вошёл Чулков.
   -Тепло же, товарищ сержант,-
вопросительно уставились мы на него.
   -Эх, салаги!-
улыбнулся разводящий и, сняв с вешалки, бросил нам шинели. Услугу мы оценили скоро. Не успели притушить свет, как вся комната заходила ходуном от топота десятков маленьких ножек. Полчища крыс ещё раньше людей оценили прелести уюта караульного помещения. Но солдат – удивительное существо, которое привыкает ко всему моментально. Намотав шинель на голову и оставив только маленькую щель, чтобы можно было дышать, я сквозь сон, словно издали, ощущал, как по мне кто-то прыгает.
   -Товарищ старший сержант, а почему бы сюда кошку не принести?-
собираясь на пост, спросил я Милёшкина.
   -Приносили. Они её сразу съели,-
устало отмахнулся он.
     Пост. Караулка. За первым караулом был второй. Потом третий. После пятого я перестал их считать.
     Устраиваясь на топчане, тело сладостно ныло от предвкушения пусть и недолгого, но такого желанного сна.
   -Караул, в ружьё!-
резкий голос оборвал все надежды на отдых. Схватив карабин из пирамиды, я вогнал обойму в коробку, выскакивая в коридор. В тишине глубокой ночи издалека отчётливо слышались одиночные выстрелы.
   -В офицерском городке! Понял! Есть, товарищ майор!-
Милёшкин кричал в трубку полевого телефона, соединяющего караулку с дежурным по части.
   -Чулков! Остаёшься за меня. Усилить охрану караульного помещения. Маслов, Курбанов за мной!-
выскочил он на улицу, на ходу заряжая карабин. Мы бросились на звук выстрелов, не разбирая дороги.
     У офицерского общежития около полуразрушенного фонтана в свете фонарей плакала растрёпанная женщина. Из-под наскоро наброшенного халата выглядывала ночная рубашка.
   -Что случилось?-
тяжело дыша, подбежал к ней Милёшкин.
   -Негодяй! Напился. Я ему говорю успокойся, а он за ружьё,-
слёзы душили её, мешая говорить. Послышался топот, и из соседней аллеи выскочил лейтенант Пращук. За ним бежали солдаты. Все почему-то были без оружия.
   -Товарищ лейтенант, прапорщик Поперечный…,-
начал докладывать Милёшкин, но в этот момент грохнул выстрел. Над головой неприятно зашипело.
   -Ложись!-
Все попадали в рассыпную и замерли. Стреляли из окна первого этажа.
   -Милёшкин! Надо брать штурмом,-
откуда-то из-за фонтана кричал лейтенант:
   -Приготовиться к атаке!
Никто не пошевелился.
   -Коля! Ты меня слышишь? Это – я, Юра Милёшкин,-
подал голос старший сержант:
   -Коля! Кончай дурковать. Пацанов побьёшь.
   -Врёшь! Не возьмёшь!-
из окна послышался пьяный рёв и опять грохнул выстрел.
   -Сержант! Поднимайте людей в атаку,-
не унимался за фонтаном лейтенант.
   -Этот литюха меня достанет,-
сопя, подполз ко мне Милёшкин:
   -Ну, как воин дышишь?
   -А почему шипит? Пули же свистеть должны?-
спросил я, прячась за поребриком аллеи.
   -Это – дробь,-
он вытер пот со лба:
   -Значит так. Приготовься. Когда махну рукой, первым выстрелом высадишь форточку. Потом одиночными по раме. Да, чтобы шуму побольше. Сделаешь?
   -Делов-то. Тут и тридцати метров не будет. Сделаю, сержант.
   -Старший сержант!-
Милёшкин строго посмотрел на меня, сделав многозначительную паузу, и пополз вперёд. Я разгрёб вокруг себя камешки, чтобы удобнее было упираться локтями, установил прицельную планку и, передёрнув затвор, дослал патрон в патронник.
   -Товарищ старший сержант! Я вам приказываю! Поднимайте взвод,-
продолжал орать лейтенант, но на него никто не обращал внимания.
     В пяти метрах впереди меня Милёшкин и Миша, обнявшись лёжа, долго о чём-то шептались. Потом отложили карабины и расползлись в разные стороны. Старший сержант обернулся и махнул рукой. Я прицелился и выстрелил в форточку. Стекло почему-то не разбилось. Удивившись, но, особо не задумываясь над этим, я начал лепить патрон за патроном в раму. В промежутках между выстрелами слышался звон разлетающихся стёкол.
     В тот же миг Милёшкин и Миша вскочили и бросились к окну. Добежав, они прижались к стене по обеим его сторонам. Я прекратил огонь. Навалилась томительная тишина. Вдруг, из-за подоконника высунулся ствол ружья, а за ним медленно стала подниматься голова. В то же мгновение Милёшкин ухватился за ружьё двумя руками и с силой рванул на себя. Миша за шиворот вытащил прапорщика наружу. Тот, перелетев через подоконник, шлёпнулся на землю, но тут же вскочил, пытаясь вырваться.
     Да! Теперь и я поверил, что у Курбанова был чёрный пояс по карате. Такие удары не каждый выдержать сможет! Прапорщик беспомощно сполз по стене и затих.
   -Не бейте его!-
бросилась вперёд женщина.
     На следующий день на полковом разводе лейтенант Пращук получил благодарность за отлично проведённую боевую операцию. И не удивительно. Ведь именно он докладывал командиру полка о происшествии. Про Милёшкина и Курбанова никто и не вспомнил.
   -Хорошо хоть объяснительную за израсходованные патроны писать не надо,-
пробурчал старший сержант, сдавая после караула старшине карабин. А вот я нажил себе врага. Вечером в казарму ворвался зам по тылу.
   -Покажите мне этого убийцу! Зарезал! Ну, где я теперь стёкла достану? А рама? Раму в решето! Ну, стрелял бы в стенку. То же мне снайпер выискался,-
орал на меня толстый майор, утирая носовым платком трясущиеся губы.

14.ГЕНЕРАЛЫ ПРИЕЗЖАЮТ И УЕЗЖАЮТ, А КУШАТЬ ХОЧЕТСЯ ВСЕГДА.

     В тот день в караул собирались охотно. Завтра в часть должен был приехать генерал с проверкой. С утра весь полк стоял на ушах. Мыли, скребли, суетились. Выравнивали по натянутой верёвке газоны. Там, где трава и не росла-то никогда, укладывали принесённый на носилках дёрн, создавая зелёные лужайки. Получалось очень красиво. Самое милое дело было пересидеть эти торжества в карауле.
     До обеда Милёшкин сводил нас в санчасть, где наш доктор долго надевал белый халат, а потом, даже не взглянув ни на кого, подписал акт о состоянии здоровья караула. На инструктаж построились после «сытного» обеда, затянув ремнями пустые желудки.
     На этот раз науку выполнять боевую задачу преподавал заместитель командира РТЦН капитан Татеев. Он дотошно расспрашивал каждого о четырёх способах применения оружия, пока не дошла очередь до меня.
   -Чего, снайпер, невесёлый такой?-
остановился он напротив.
   -Товарищ капитан, всё равно не понимаю, как можно в живого человека стрелять?-
глянул я ему в лицо.
   -Не можно, а нужно! И стрелять так, чтобы наповал. Легче доказывать свою правоту будет. Нет свидетелей – нет проблем. Ясно? И смотрите у меня, чтобы муха через пост пролететь не могла,-
обратился он уже ко всем.
     После развода в караулку ввалились шумно, сменив вторую батарею. Ночь прошла нормально. Удалось даже поспать пару часиков.
     Утром, заступив на пост и забравшись на вышку, я с любопытством стал глазеть на плац, где выстроился весь полк. Встречали высокого гостя. К штабу подъехало несколько легковых машин. Из первой выбрался генерал. Наш командир полка подошёл к нему с докладом. Я всегда считал, что генералы все старые и толстые. А этот был не такой. Стройный и подтянутый он на целую голову возвышался над нашим полковником.
     Тут же из генеральской машины выскочила маленькая, беленькая собачка и, виляя хвостиком, стала тереться ему о сапоги. Наш командир полка наклонился и погладил её.
     Полк побатарейно маршировал на плацу. Потом генерала водили по подразделениям. И везде собачка бегала за ним. Наконец, всё улеглось, и генеральская процессия зашла
в штаб. Смотреть больше было не на что. Стало скучно.
     Через час опять наметилось какое-то движение. Между столовой и штабом забегали солдаты, таская кастрюли и подносы.
     Вдруг, за спиной послышался топот. Я резко обернулся. От магазина со стороны офицерского городка быстро шёл Татеев, неся в руках большую картонную коробку. Из коробки торчали горлышки водочных бутылок. По-видимому, он направлялся к штабу, а обходить территорию поста было далеко. Капитан решительно направился напрямик.
   -Стой! Стрелять буду,-
вскинул я карабин. Татеев остановился, устало поставил коробку на землю, вытер пот со лба и, сдвинув фуражку на затылок, вдруг заорал на меня:
   -Я тебе так стрельну, что костей не соберёшь, служака хренов,-
схватил коробку и побежал прямо через пост.
    Милёшкин резвился, как ребёнок, после смены слушая мой рассказ в караулке.