Моя двойная жизнь - 99

Тем временем жизнь в Париже сделалась невыносимой. Я решила уехать в Сен-Жермен-ан-Лэ и попросила матушку составить мне компанию, но она как раз собиралась в Швейцарию с моей младшей сестрой.

Уехать из Парижа оказалось сложнее, чем я предполагала. Вооруженные коммунары останавливали поезда и устраивали обыски повсюду: в сумках, карманах, даже под подушками в купе. Они боялись, как бы пассажиры не переправили версальцам газет. На мой взгляд, это было чудовищно глупо.

Устроиться в Сен-Жермен-ан-Лэ оказалось непросто. Почти весь Париж переселился в этот красивый и столь же скучный уголок. С высоты террасы, на которой день и ночь толпились люди, мы наблюдали за устрашающей поступью Коммуны.

Весь Париж был объят дерзким разрушительным пламенем. Зачастую ветер приносил нам обгоревшие документы. Мы тут же отсылали их в мэрию. Сена также несла по течению множество бумаг, которые речники собирали в мешки. Иногда — эти дни были самыми тревожными — густая пелена дыма обволакивала Париж. И даже ветер был не в силах помочь огню пробиться наружу. Город горел тайком, скрывая от наших встревоженных глаз новые очаги, зажженные яростными безумцами.

Каждый день я ездила верхом. Мой путь пролегал через лес, Я скакала до самого Версаля, однако это было небезопасно, так как по лесу шатались голодные бродяги, которых мы спешили накормить. Кроме того, можно было встретить преступников, сбежавших из Пуасси, и коммунаров-добровольцев, жаждавших крови версальских солдат.

Возвращаясь как-то раз из Триеля вместе с капитаном ОʼКоннором, мы поскакали через лес, чтобы сократить путь, как вдруг из соседней чащи прогремел выстрел, от которого моя лошадь шарахнулась влево так резко, что я вылетела из седла. К счастью, это было умное животное. ОʼКоннор засуетился возле меня, но, видя, что я встала на ноги и готова снова сесть в седло, сказал: «Я сейчас, только осмотрю эту чашу». Пришпорив лошадь, он вмиг оказался на том самом месте. Сначала я услышала выстрел, а вслед за ним треск сучьев под ногами беглецов. Затем, после еще одного выстрела, совершенно непохожего на два предыдущих мой друг вновь предстал передо мной с пистолетом в руке.

— Он не задел вас? — спросила я его.

— Чуть-чуть ногу, в первый раз. Он стрелял слишком низко. Во второй раз он стрелял наугад. Но, кажется, я всадил в него пулю.

— Но ведь я слышала, как он убегал, — сказала я.

— О, — ухмыльнулся красавчик капитан, — далеко ему не уйти.

— Бедняга… — прошептала я.

— Ну нет! — вскричал ОʼКоннор. — Прошу вас, не жалейте их: они убивают каждый день множество людей; только вчера на Версальской дороге нашли пятерых солдат из моего полка. Их не просто убили, но зверски изуродовали.

И он выругался сквозь зубы. Я посмотрела на него с некоторым удивлением, но он не придал этому значения. Мы продолжали свой путь, стараясь продвигаться так быстро, насколько позволяла лесная дорога. Внезапно наши лошади стали, фыркая и втягивая носом воздух. ОʼКоннор вытащил револьвер и спешился, ведя лошадь за собой.

В нескольких метрах от нас на земле был распростерт человек. «Это, должно быть, тот самый негодяй», — сказал капитан. И, склонившись над мужчиной, окликнул его. В ответ раздался стон. ОʼКоннор не видел лица этого человека и потому не мог его узнать. Он чиркнул спичкой. Мужчина, казалось, был безоружен.

Я тоже тешилась и попыталась приподнять голову несчастного, но тотчас же отдернула руку, обагрившуюся кровью. Человек открыл глаза и вперил взгляд в ОʼКоннора: «А, это ты, версальский пес!.. Это ты в меня стрелял! Я промахнулся, но…» Его рука потянулась к револьверу, висевшему за поясом, однако это движение отняло у него последние силы, и рука безжизненно упала.

ОʼКоннор в свою очередь взвел курок. Я загородила раненого, умоляя оставить его в покое. Я не узнавала своего приятеля. Этот красивый, всегда сдержанный, благовоспитанный блондин, бывший немного снобом, но очаровательным снобом, на глазах превращался в зверя.

Склонившись над несчастным, выпятив вперед нижнюю челюсть, он бормотал нечто нечленораздельное. Его рука судорожно сжималась и разжималась, как будто он комкал анонимное письмо, прежде чем отшвырнуть его с отвращением.

— ОʼКоннор, оставьте этого человека в покое, — взмолилась я.

К счастью, храбрый солдат уживался в нем с галантным кавалером. Он опомнился и взял себя в руки.

— Будь по-вашему! — сказал он, помогая мне забраться в седло. — После того как доставлю вас в гостиницу, вернусь с солдатами забрать этого мерзавца.

Мы проскакали еще полчаса, не обменявшись больше ни единым словом.

Я сохранила по отношению к ОʼКоннору самые добрые чувства, хотя отныне при виде его всегда вспоминала эту печальную сцену. И случалось, во время нашего разговора маска зверя, в которой он предстал передо мной на миг, вновь проступала на его смеющемся лице.

В марте 1905 года генерал ОʼКоннор, командовавший войсками в Алжире, в последний раз пришел как-то вечером в мою гримерную и принялся рассказывать о своих стычках с арабскими вождями. «Думаю, — воскликнул он со смехом, — что нам следует перейти к рукопашной!» И маска капитана проступила на лице генерала.

Больше я его не видела. Он умер полгода спустя.