Госпожа Фрессар сама вышла нас встречать. Она мне очень понравилась. Среднего роста, немного полноватая, с седеющими волосами под Севинье[1], большими, прекрасными, как у Жорж Санд, глазами, ослепительно белыми зубами на слегка смуглом лице, она дышала здоровьем, в словах ее чувствовалась доброта, руки у нее были пухлые, а пальцы длинные.
Она ласково взяла меня за руку и, став на одно колено, чтобы очутиться на одном со мной уровне, обратилась ко мне своим мелодичным голосом:
— Вы не боитесь, моя девочка?
Я покраснела и ничего не ответила. Она задала мне еще несколько вопросов. И ни на один я не ответила. Все окружили меня.
— Отвечай, малышка!
— Ну же, Сара, будь умницей!
— Ах, какая скверная девочка!
Напрасные усилия. Я замкнулась в себе и безмолвствовала.
После положенного визита в дортуары, в столовую и комнату для рукоделия, после неуемных восторгов: «Как здесь все прекрасно содержится! Какая чистота!» — и тысячи таких же глупостей по поводу комфорта этих детских тюрем мать вместе с госпожой Фрессар отошли в сторонку. Я держалась за мамины колени и мешала ей двигаться.
— Вот предписание врача. — И мама протянула длинный список с перечнем того, что следовало делать.
Госпожа Фрессар улыбнулась не без иронии.
— Знаете, госпожа, — сказала она матери, — мы не сможем ее так завивать.
— Скорее уж развивать, — ответила мать, проводя по моей шевелюре затянутыми в перчатку пальцами. — Это не волосы, это грива! Прошу вас, не расчесывайте ее, не проведя хорошенько щеткой по волосам, иначе вы ничего не добьетесь, только сделаете ей больно. А что дети кушают в четыре часа? — продолжала расспрашивать она.
— Кусок хлеба и то, что оставляют им к чаю родители.
— Тут вот двенадцать баночек с разным вареньем, видите ли, у девочки слабый желудок, один день ей надо давать варенье, другой — шоколад. Здесь шесть фунтов.
Госпожа Фрессар улыбнулась все так же насмешливо, но доброжелательно. Она взяла фунт шоколада и громко сказала:
— От «Маркиза»! Ну что ж, девочка, сразу видно, как вас балуют!
И она потрепала меня по щеке своими белыми пальцами. Затем глаза ее с удивлением остановились на большой банке.
— А это, — сказала мать, — это крем, который делаю я сама. Я хочу, чтобы каждый вечер перед сном моей дочери натирали им лицо, шею и руки.
— Но… — попыталась было возразить госпожа Фрессар, однако мама нетерпеливо продолжала:
— Я заплачу двойную цену за стирку белья. — (Бедная моя мамочка! Я прекрасно помню, что белье мне меняли раз в месяц, как всем остальным.)
Наконец пробил час расставания, в общем порыве все сгрудились вокруг мамы, которая как бы растворилась под градом поцелуев и всевозможных увещеваний: «Это пойдет ей на пользу!.. Ей это необходимо!.. Вот увидите, она станет совсем другой, когда вы снова сюда приедете!..» — и так далее.
Генерал Полес, очень меня любивший, взял меня на руки и, подняв вверх, сказал:
— Девочка, тебе предстоит жить в казарме! Придется шагать в ногу.
Я дернула его за длинные усы, а он, подмигнув в сторону госпожи Фрессар, сказал:
— Только не вздумай так поступать с этой дамой! — (У госпожи Фрессар намечались маленькие усики.)
Раздался пронзительный, звонкий смех моей тети. Губы мамы тронула чуть заметная улыбка. И все общество двинулось прочь, как бы подхваченное вихрем взметнувшихся юбок и нескончаемых разговоров, меня же тем временем повели в клетку, где мне предстояло жить затворницей:
Свободное копирование
