Москва прежде - 11

VII

Старой Москве не привыкать было ко всякого рода прозорливцам, вещунам и любителям пускать в публику загадочные и нелепые афоризмы. Но Распутин -- не москвич и вспомнился мне только попутно, и то лишь потому, что его "афоризмы" напоминают как по "глубине мысли", так и по "каллиграфии" знаменитого в свое время "московского пророка" Ивана Яковлевича Корейшу, о котором речь впереди. Если Корейша был психически больным и свыше сорока лет содержался в селе Преображенском в доме умалишенных, то Распутин был вовсе не таков -- он отлично разбирался в придворной обстановке и хорошо знал, "где раки зимуют". Первый получил образование в духовной академии, а второй был безграмотен.

В шестидесятых годах напечатана в Москве книга под названием "26 московских лжепророков, лжеюродивых, дур и дураков".

В книге этой давались жизнеописания таких москвичей, почитавшихся некоторой частью населения за святых и блаженных. Одни из них были, несомненно, психически больными, другие, по-видимому, были действительно дураками, но иные хитрили, прикидывались блаженными святошами и считали за удовольствие -- часто далеко не бескорыстно -- морочить темных людей, почитавших их за божьих угодников, за пророков и ясновидцев. На самом же деле это были мелкие плуты и дешевые кривляки.

Среди святош разного значения выделялась в известную величину фигура Корейши -- "московского пророка", как его называли, бывшего в течение сорока лет московской "знаменитостью". Н. С. Лесков в 1887 году упоминал о нем в заметке, напечатанной в "Петербургской газете", а также в статье, посвященной смерти М. Н. Каткова, называя последнего "грамотным наследником Ивана Яковлевича Корейши на Шеллинговой подкладке". Корейша также фигурирует в сатирическом рассказе Лескова "Маленькая ошибка". Сам себя до самой смерти Корейша почему-то называл "студентом хладных вод", хотя умер восьмидесятилетним стариком. Его "пророческая" деятельность и слава протекали главным образом в пятидесятых годах прошлого века.

Был ли он лжец, "святой" или сумасшедший -- мнения разделялись, и это создавало ему все большую и большую популярность. Он сорок лет пробыл в селе Преображенском, в так называемом "желтом доме" для сумасшедших, сначала в подвале на цепи, затем в отдельной хорошей комнате, где обычно лежал на полу либо стоял, но никогда не сидел.

Разнообразных посетителей и поклонниц -- от князей до нищих старух -- приходило к нему так много, что администрация "желтого дома" повесила для сбора с посетителей кружку, куда попадала и медная копейка бедной крестьянки и десятирублевая бумажка богатой купчихи. Корейша никогда не пользовался этими деньгами, они шли на улучшение пищи для всех живших здесь психических больных.

К Корейше во множестве направлялись разнородные письменные вопросы, рассчитанные на предсказания, вроде: кем будет мой сын?.. ехать ли мне в Петербург?.. чем кончится мое дело в сенате?.. любит ли Анна Егора?.. И тому подобные. И он многим отвечал тоже письменно своими каракулями. Иногда ответы бывали понятные, а иной раз такое напишет, что не разберешься. На вопрос, что будет рабу божию Константину, ответил, что будет "житие, а не широкая масленица". На вопрос: "Когда сын мой женится?" -- ответил: "Тогда сын твой женится, когда бык отелится". А то такой ответ: "Без праци не бенди колораци". Или: "Львос Филиппа Василевсу Македону урпсу..."

В его комнате висело много икон, и перед ними стоял высокий подсвечник, принесенный из церкви; в нем большая свеча и много мелких свечек, поставленных посетителями. В углу, на полу, лежал сам пророк в темной ситцевой рубашке и в темном халате с овчинным воротником, подпоясанный мочалой либо полотенцем, но шея и грудь широко открыты: на груди, на голом теле, виден крест на шнурке. Это темное белье, обычай Ивана Яковлевича посыпать себе голову нюхательным табаком и вести себя крайне нечистоплотно превращали его постель в нечто отвратительное. Иногда он часами лежал и не отвечал ни на какие вопросы, а иногда брал большой булыжник и начинал разбивать им бутылки, дробя их в мельчайший порошок; заставлял проделывать это иногда и своих поклонниц, приговаривая:

-- Сокрушай мельче!

Раз принесли ему поклонницы -- одна лимон, другая ананас, третья фунт семги, в это же время подали и казенный обед -- щи и кашу. Он вытряхнул во щи кашу, туда же выжал лимон и нарезал ананас, туда же бросил и семгу. Все это перемешал руками и начал настоятельно предлагать гостям; некоторые имели мужество отказаться, а некоторые ели.

Когда И. Г. Прыжов напечатал в журнале "Наше время" в конце пятидесятых годов разоблачительную статью об этом "пророке", то за Корейшу немедленно вступилось духовенство, и в журнале "Духовная беседа" архимандрит Федор дал резкий отпор Прыжову за название Корейши "лжепророком", утверждая, что "старец подвизается духом и истиною за самые современные и живые духовные интересы". Князь Алексей Долгоруков также напечатал статью, где признается, как после долгого недоверия сам лично уверовал в прозорливость старца. Что ж после этого оставалось думать серой непросвещенной массе!

А когда умер этот старец, то два московских монастыря и город Смоленск, где родился Корейша, пять суток спорили из-за чести похоронить его у себя. Наконец, дело дошло до митрополита, и тот, уже на шестые сутки, своею властью распорядился о похоронах Корейши в подмосковном селе Черкизове, при сельской церкви, где дьяконом был родственник Корейши.

О популярности его в буржуазных кругах свидетельствует еще и то, что в день погребения на могиле его отслужено было поклонниками свыше семидесяти панихид, а также и то, что в упомянутой выше книге под заглавием "26 московских лжепророков, лжеюродивых, дур и дураков", изданной вскоре после его смерти в шестидесятых годах в Москве, напечатано было следующее:

"Стих на похороны Ивана Яковлевича Корейши".

"Какое торжество готовит "желтый дом"? Зачем текут туда народа волны в телегах и в ландо, на дрожках и пешком, и все сердца тревоги мрачной полны?.. О бедные! Мне ваш понятен вопль и стон: кто будет вас трепать немытой дланью? Кто будет мило так дурачить вас, как он, и услаждать ваш слух своею бранью? Кто будет вас кормить бурдою с табаком из грязного вонючего сосуда и лакомить засохшим крендельком иль кашицей с засаленного блюда? Ах, этих прелестей вам больше не видать! Его уж нет, и с горькими слезами спешите вы последний долг отдать со всех концов Москвы несметными толпами. Того уж нет, к кому полвека напролет питали вы в душе благоговенье, и в слепоте всему, что сдуру ни соврет, давали вы глубокое значенье. Да, плачьте, бедные, о том, кого уж нет, кто дорог был равно для малых и великих, но плачьте и о том, что просвещенья свет еще не озарял понятий ваших диких!.."