IV
Юзовка[1].
Мы жили у маминой подруги. В такой же квартире, как была у нас на Брянском руднике. Мимо окон часто пробегали весёлые английские дети в белых, накрахмаленных рубашках, с галстуками, в мужских сюртуках, только штанишки у них были до колен, ну и носки, штиблеты. И в очках, не все, конечно. Такие чистенькие, заносчивые, они никого не замечали, а на нас смотрели как на нечто не стоящее внимания и гоготали как гуси…
У маминой подруги было двое детей. Они лежали в другой комнате, болели скарлатиной. Мы жили бедно, а больные мальчики не ели своих булочек и отдавали нам с Колей. Они только надкусывали их, мы же с Колей доедали.
И вот однажды, когда я проснулся, мать сказала, что Коля заболел.
Он лежал на полу и жалобно смотрел своими тёмными, добрыми, бархатными глазами и тихонечко стонал…
Я сказал:
— А… Это он прикидывается…
Мы всегда, когда хотели, чтобы мать давала нам побольше и посытнее поесть, по очереди «болели». Но Коля не «прикидывался»…
Пришёл высокий, красивый и солидный, в пенсне и с бородой военный врач.
Он осмотрел Колю и сказал, что у него скарлатина.
Колю уложили в постель. Он весь был красный и горячий…
Врач приходил несколько раз и грустно смотрел на Коленьку, давал ему лекарства, но лекарства не помогали.
На третий день, утром, Коля стал умирать.
Он очень любил маму и всё просил её не отходить от него. Мать наклонялась над ним, а он смотрел на неё мутными уже глазками и всё снимал у неё с волос на затылке какие-то «катышки».
Перед смертью он умылся, а потом попросил икону Козельской божьей матери, перекрестился, поцеловал её и снова лёг… И ещё он попросил, чтобы его положили на пол.
Его положили… Мать очень плакала, а Коля, чтобы она не плакала, даже сдерживался и не стонал… Так он её любил…
А отец сбежал… Он не мог видеть последних мук своего сыночка.
Коля умер ночью.
Как живой лежал он в большой комнате, и из его носика выглядывала прозрачная пена…
На пухленьких ножках были тёплые носочки и туфельки.
Я не верил, что он умер, мне казалось, что вот сейчас он встанет, откроет свои бархатные глаза под густыми и длинными, красиво изогнутыми ресницами и скажет: «А я буду хохленком!» Но Коленька тихо, как серебряный звон, лежал перед нами…
А потом его везли по городу на дрожках в белом, некрашеном гробу, а мы шли следом…
Равнодушно дымили трубы, проходили чужие, жестокие в своём равнодушии люди, а мы всё шли и шли за белым гробом Коленьки, шли и плакали…
Потом мы въехали на кладбище, и чужие люди опустили гроб Колечки в яму и засыпали землёй.
Крест на могиле братика, как и его гробик, был белый, некрашеный.
Потом, перед отъездом из Юзовки, мы пришли на Колину могилу попрощаться с ним.
Мама сильно плакала, а папа стал на колени у могилы, и из его глаз капали мелкие, мелкие слёзы, как осенний дождик, что сеял над нами…
Мы ехали обратно, и долго у нас за спиной не исчезал, всё виднелся крест над могилой Коленьки…
Ох, это не крестик, то Коленька протягивал нам вслед свои бледные дорогие незабываемые руки…
Как я потом корил себя, что был неласков с Колей, что иногда бил его… Как бы я теперь любил его, защищал от мальчишек и собак!..
Свободное копирование
