Венский конгресс. Дипломатические интриги.

ГЛАВА XIX

Венский конгресс. Дипломатические интриги. Изумление, вызванное возвращением в Париж Наполеона

Проездом через Польшу в Вену император соблаговолил принять в Варшаве польскую депутацию. При этом глава депутации, сенатор Кицки, от имени своих соотечественников обратился к Его Величеству с выражением чувств благодарности и благоговения, так же как беспредельного доверия к великодушному покровительству Александра. Император отвечал на эту речь в лестных для поляков выражениях. Он им сказал, что едет в Вену, дабы совершить предпринятое в их пользу дело. "Я уверен, -- прибавил государь, -- что успех оправдает доверие вашей нации; счастье поляков будет моей наградой".

Император проехал через Пулавы, замок князей Чарторыских, которые уже несколько лет раньше имели счастье принять Его Величество. Пятнадцать дней, проведенных в замке государем, оставили неизгладимые воспоминания в сердце его знатных хозяев, которых государь осыпал особыми знаками своей дружбы. Кроме многочисленной семьи княгини Чарторыской, состоявшей из двух ее сыновей, принцессы Вюртембергской и графини Замойской, ее дочерей, в Пулавах собралось много знатных лиц: все хотели насладиться счастьем созерцать Александра и представиться ему. Среди этих лиц находились: моя тетушка княгиня Радзивилл, ее сын -- князь Антоний, графиня Ржевусская, генерал Красинский, сенатор Новосильцев -- вице-президент совета, и новая депутация от Варшавы. Несравненная доброта государя, проявлявшаяся в каждом его слове и исходившая из прекрасной души, которую не могли исказить ни могущество, ни счастье, -- доброта эта вызывала энтузиазм и располагала к благодарности, преданности и доверию. Александр сказал польским депутатам: "Передайте жителям Варшавы, что я о них забочусь, и если я откладываю мой приезд в их город, то единственно, чтобы упрочить их счастье". В минуту отъезда Его Величества, простившись с ним, княгиня Чарторыская, ее дети и все общество отправились вперед к парому, на котором Его Величество вместе с экипажами свиты должен был переправиться через Вислу. Государь, казалось, был приятно удивлен этим вниманием, вы званным стремлением несколько лишних минут насладиться его обществом, и он это выразил со свойственной ему приветливостью. Несмотря на прохладный вечер и близость воды, государь, доводя до крайности присущую ему вежливость, не захотел оставаться в шинели в присутствии дам. Поощренные его любезностями и комплиментами, княгиня Чарторыская, ее дочери и некоторые другие дамы попросили у него позволения взять несколько перьев из его султана. Внутренне польщенный этой просьбой, Александр охотно исполнил ее со свойственной ему чарующей грацией.

Так как европейские государи сговорились собраться в Вене лично или через посредство своих министров для обсуждения прав и интересов наций, то на конгрессе прежде всего поднялся вопрос о месте, которое каждый из них должен был занять. Со свойственной ему скромностью Александр не только не потребовал по праву ему принадлежавшего первенства, но, желая, наоборот, избегнуть всяких пререканий, способных задеть самолюбие, он предложил придерживаться алфавитного порядка, далеко отстранявшего его от первого места. Великий человек в Совете и там, где дело касалось высших интересов, Александр становился любезным, очаровательным собеседником во всех собраниях, где он благоволил появляться. Его августейшие сестры, Великая княгиня Екатерина (впоследствии королева Вюртембергская) и Великая княгиня Веймарская тоже были в Вене; и в их обществе, более чем во всяком другом, придворный этикет исчезал и заменялся шутливой беседой. Между императором и Великой княгиней Екатериной было большое сходство; и чтобы сделать его еще более поразительным, государь однажды вечером вздумал надеть платье и прическу Ее Императорского Высочества.

В день именин австрийского императора Александр и прусский король надумали сделать ему утром сюрприз и подарить ему: один -- великолепный меховой соболий халат, другой -- серебряный таз и кувшин прекрасной берлинской работы.

На улицах Вены часто можно было встретить императора Александра и прусского короля, гулявших вместе, одетых, как простые буржуа. Самые блестящие и замысловатые празднества, аллегорические картины, изображавшиеся красивейшими придворными дамами, оперы, спектакли, карусели, турниры, в которых немцы особенно сильны, большие костюмированные балы, великолепнейшие торжества давались в честь собравшихся в Вене со всей Европы самых знатных, высокопоставленных, одаренных и высокообразованных лиц. "В конце концов, -- заметил в то время принц де Линь, шутивший даже на смертном одре, -- в конце концов, празднествам конгресса недостает лишь одного, -- похоронной процессии при погребении маршала империи. Что ж, -- я им доставлю это зрелище". К несчастью, он сдержал слово.

Постоянно озабоченные судьбой своего отечества, поляки с нетерпением ожидали результата переговоров конгресса и исполнения обещаний Александра. Однажды, когда один влиятельный австрийский министр стал пренебрежительно отзываться о поляках и высказываться против их интересов, Его Императорское Высочество Великий князь Константин, не будучи в состоянии сдержать свое неудовольствие, выразил его министру, как говорят, в весьма энергичной форме, за что поляки всегда будут бесконечно благодарны своему августейшему покровителю. Тем не менее, несмотря на бесконечные препятствия и помехи, которые венский кабинет ставил благородным и справедливым взглядам императора Александра, последний был провозглашен польским королем. Он сам соблаговолил сообщить эту весть полякам в письме, написанном собственной рукой председателю Сената, графу Островскому. "Я сообщаю вам с особенным чувством удовлетворения, -- писал государь. -- что судьба вашего отечества, наконец, определилась по общему соглашению всех соединившихся на конгрессе держав. Принимая титул короля польского, я хотел исполнить желание польской нации. Польское королевство присоединится к империи посредством собственной конституции, на которой я хочу основать счастье вашей страны. Если интересы общего спокойствия не допустили, чтобы все поляки объ единились под одним скипетром, я стремился, по крайне; мере, смягчить тягость разделения и везде обеспечить им мирное пользование их национальными правами. Прежде чем формальности дозволят подробно опубликовать все пункты, касающиеся окончательного устройства дел в Польше, я хотел, чтобы вы первый были об этом осведомлены по существу, и я разрешаю вам сообщить вашим соотечественникам содержание настоящего письма.

Примите уверение в моем искреннем уважении.

Александр".

Трудно представить себе, какую радость новость эта вызвала в истинно польских сердцах. Среди общего ликования уже ожидали скорого приезда желанного монарха, когда события в Европе внезапно изменились. Генерал Поццо ди Борго, русский посланник во Франции, приехал из Парижа в Вену и объявил конгрессу, что Бурбоны, более чем когда-либо, утвердились на престоле. Через пятнадцать дней, среди одного празднества, на котором были представлены все божества Олимпа и Парнаса, вдруг, как громовый удар, пронеслась изумительная новость: "Наполеон покинул остров Эльба, Наполеон -- во Франции!"

Лицо, передавшее мне эти подробности и бывшее свидетелем их, граф Сальмони, человек выдающегося ума, рассказал мне, что великий страх объял небесных богов, и что среди богов земных император Александр, как человек разумный, первый покинул празднество, чтобы скрыть от публики свое впечатление.

На следующий день, когда все оправились от потрясения, естественно, вызванного этим событием, размышления успокоили и уничтожили первоначальное изумление и невольный страх. "Это сумасшедший! Авантюрист!" -- Так выражались, говоря о Наполеоне. Задетый колкими упреками, с которыми везде к нему обращались по поводу его неведения относительно положения дел во Франции, Поццо ди Борго шел дальше всех и уверял, что Наполеона повесят на первом же дереве по прибытии его во Францию. Однако, этот сумасшедший, авантюрист, вернее -- этот непостижимый человек, бежавший с острова Эльба на простом бриге и чудесным образом пробравшийся среди английских кораблей, -- высадился во Франции с горстью солдат. Двадцать дней спустя он вступил в Париж во главе армии, объявляя в своем смелом воззвании, что один он может восстановить мир, и он восстановит его в Европе.

О Провидение, кто проникнет в Твои предначертания! Нет, падение этого необыкновенного человека, долго казавшееся воображению столь непонятным, было менее непонятно, чем изумительное восстановление его власти.

Бурбоны рассеялись. Людовик XV111, принужденный вторично покинуть отечество и предоставить престол своих предков чужестранцу, -- на этот раз, поистине, узурпатору, -- Людовик XVIII удалился в Гент. Но что ожидало теперь Францию и затем Европу? Подтвердившееся известие, что Наполеон -- в Париже, что власть его восстановилась без всякого сопротивления, это угнетающее известие поразило и ошеломило Совет конгресса. После стольких великодушных усилий, после громадных жертв и потоков пролитой крови приходилось возвращаться вспять, возобновлять усилия, жертвы, как если б ничего еще не было сделано! Мысль эта могла внести уныние в сердца союзных государей. Император Александр объявил, что с него довольно войн, что он не желает постоянно жертвовать своими солдатами. К этому отрицательному отношению его к войне присоединились другие соображения личного свойства, и вполне справедливые.

Людовик XVIII послал в Вену князя Талейрана в качестве блюстителя интересов Франции. Трудно разобрать, каковы были намерения этого ловкого дипломата, который одновременно стремился, по-видимому, сообща со всеми державами ввести систему прочного умиротворения Европы, и в то же время переговаривался с Австрией по поводу договора, противного политическим интересам России и лишавшего ее того влияния, которому Франция обязана была своим спасением. Между тем как Талейран, вполне уверенный в твердости своего положения в Париже, стремился продолжить свою роль, он узнал о появлении Наполеона во Франции и вступлении его в столицу; в то же время он узнал, что Александру уже известны тайные интриги французского роялистского министерства. Как отразить этот последний роковой удар? Талейран был слишком умен, слишком сведущ в политике, чтобы не понять, что один император Александр мог еще спасти Францию, благодаря своему могуществу и влиянию на другие союзные державы. Итак, Талейран, зная великодушие Александра, основал на нем свои последние политические надежды и надежду на собственное спасение.

Он бросился к ногам государя и уверил его, что обманутый своим патриотизмом он неправильно понял интересы Франции и те союзные связи, которые ей следовало заключить. Он умолял государя простить его и не бросать то дело, которое близко касалось всех королей.

После нескольких минут молчания и размышления государь бросил строгий взгляд на Талейрана. "Дело идет не обо мне, -- сказал он, -- и не о личном оскорблении, которое не может задеть меня, а о спасении Франции". Нельзя, однако, не признать, что если б в этих критических обстоятельствах Талейран не проявил чрезвычайной, неустанной деятельности, конгресс разошелся бы, не пришедши ни к каким заключениям относительно судьбы Франции.

Со свойственным ему великодушием Александр, отстраняя всякое чувство личного недовольства и думая об интересах лишь общего дела, тотчас направил значительный отряд войска под предводительством Барклая де Толли не против Франции, но на помощь Бурбонам, против армии Наполеона.