XLII
И опять я истинно благословлял свое одиночество, и мои дни в течение некоторого времени вновь потекли без всяких перемен.
Кончилось лето, в последней половине сентября жар спал. Наступил октябрь, я радовался теперь, что у меня комната будет хороша для зимнего времени. Но вот раз утром приходит тюремный смотритель и говорит мне, что ему приказано переменить мою камеру.
-- Куда же переводят меня?
-- Да вот тут, в нескольких шагах отсюда, в более прохладную камеру.
-- А почему же не подумали об этом в то время, когда я умирал от жары и когда воздух кишел комарами, а постель -- клопами?
-- Приказа раньше не было.
-- Ну, хорошо! -- идем.
Хотя я и многое вытерпел в этой камере, мне все-таки грустно было покидать ее, и не только потому, что она была прекрасной в холодное время года, но и по многим другим причинам. Там у меня были муравьи, которых я любил и кормил с заботливостью, я сказал бы, почти отеческой, если бы это не было смешным выражением. За несколько дней перед этим мой милый паучок, о котором я говорил, эмигрировал куда-то, уже не знаю, по какой причине, но я говорил себе: кто знает, не вспомнит ли он обо мне и не вернется ли? И теперь, когда я ухожу, может быть, вернется он и найдет эту камеру пустой, а если и будет здесь другой какой-нибудь гость, может, будет он врагом пауков и сметет туфлей эту красивую паутину и раздавит бедную тварь! Сверх того, не скрашивалось ли мое печальное пребывание в этой камере добротою Цанце? Бывало, так часто прислонялась она к этому окну и великодушно кидала моим муравьям крошки буццолаи [Buzzolai -- венецианское печенье, нечто вроде пирожков. -- Прим, перев.]. Там, бывало, сидела обыкновенно, здесь вот рассказывала мне про это, тут рассказывала про то, там вон наклонялась она над моим столиком и обливала его своими слезами!
Помещение, куда перевели меня, находилось также в свинцовых тюрьмах [Sotto i piombi. Собственно "под свинцами", т. е. в самом верхнем этаже, под свинцовой крышей. Тюрьмы в этом этаже потому и называются просто: i piombi -- свинцы. -- Прим, перев.], но с двумя окнами -- одно на север, другое на запад, местопребывание постоянных простуд и страшного холода в суровые месяцы.
Окно, выходившее на запад, было огромное, окно, выходившее на север, было маленькое и находилось высоко над моею кроватью.
Я высунулся сначала в то окно и увидел, что оно выходит напротив палаццо патриарха. Вблизи моей камеры находились другие в небольшом флигеле направо и в каменном строении напротив меня. В этом строении было две камеры, одна над другой. В нижней было громадное окно, и в него видно мне было, что там ходит по комнате человек, прилично одетый. Это был синьор Капорали ди Чезена. Он увидал меня, сделал мне какой-то знак, и мы сказали друг другу наши имена.
Потом захотел я взглянуть, куда выходит мое другое окно. Я поставил на кровать столик, на столик стул, вскарабкался на него и увидел себя на одном уровне с крышей палаццо. По ту сторону палаццо представился мне прекрасный вид на город и на лагуну.
Я стоял и любовался этим прекрасным видом и, слыша, что отворяется дверь, я не тронулся с места. Это был тюремный смотритель, который, увидав меня взобравшимся наверх, забыл, что я не могу, как крыса, уйти через решетку, вообразил, что я пытаюсь бежать, и, страшно испугавшись, быстро вскочил на кровать, несмотря на ломоту в бедрах, которая мучила его, и схватил меня за ногу, пронзительно крича.
-- Да разве вы не видите, -- сказал я ему, -- что нельзя бежать -- ведь тут решетка? Неужели вы не можете сообразить, что я взлез только из одного любопытства?
-- Вижу, сьор, вижу, понимаю, но слезайте, говорю я вам, слезайте, еще соблазнитесь, пожалуй, улепетнуть.
И мне пришлось слезть, и я рассмеялся.
Свободное копирование
