Прощание со всем этим - 22

Теперь снова вернемся в военный городок. Он состоял из нескольких домов, магазинов, в которых были невиданные для Украины 50-х годов апельсины, лимоны, заморские конфеты. Местность была дивная. Леса, горы, откуда мы лихо спускались на санках, дожидаясь, когда покажутся стройные ряды солдат, чтобы выкатиться им прямо под ноги. Офицеры - от лейтенантов до майоров жили в своеобразных небольших коммуналках, а офицеры рангом повыше – в отдельных квартирах. Самая гостеприимная из них принадлежала полковнику Шкатову. Его я никогда не видела. И с его дочерью, Наташей, мы близко не дружили, хотя были в одном классе и жили в одном доме, но с удовольствием принимали от нее приглашение и слушали ее игру на пианино. А ее добрая, не работающая в отличие от наших, мама делала нам в специальных формочках мороженое, а зимой поила чаем с пирогами. Помню и наши соревнования, кто дольше просидит в сугробе. Меня, чемпиона, вытащили почти без сознания и я долго, почти два месяца, болела двухсторонним воспалением легких. Спасла меня добрейшая медсестра Фаина, (через 40 с лишним лет перевоплотившаяся в такую же добрую, с темно-карими глазами собаку Фаину), через короткие промежутки времени делающая мне уколы пенициллина, тогда дефицитного лекарства, которое мне приносили из воинской части. Выжила, но появившиеся осложнения плюс состояние здоровья сестры заставили отца подать рапорт об отставке и уехать на Украину. До железнодорожной станции мы ехали в кузове грузовика, укутанные белыми армейскими тулупами, подбитыми овчиной. Под таким же тулупом, старым, но теплым и сохранившим память об отце, через 6 лет после его смерти, умирала моя бабушка Гаша. Ей было уже за 90, и, как писал А. Генис, в ее возрасте трудно было сделать что-нибудь умнее, кроме как умереть. Жестоко, но верно. Я приехала к ней, и ни к кому больше, просить благословения на второй брак, который, как мне казалось, будет прочным и счастливым. Это потом была страшная болезнь мужа, ужас его бесчисленных ком, дежурство под реанимационными отделениями, мое существование как бы при муже, но уже без него, как бы при живом, но уже готовящемся сесть в лодку Харона с зажатой в кулаке монетой, бесчисленные залоги и перезалоги в ломбардах, продажа золотых вещей, вплоть до обручальных колец и его смерть через пятнадцать лет отчаяния и борьбы… А тогда я держала руку бабушки в своей и говорила, может отложить на год. И ее мудрое: «Выходи, я подожду». Свадьбу сыграли 5-го января, а двенадцатого бабушка тихо, как и жила, умерла. И мне не сообщили, и я не попрощалась. И не виновата, а чувство вины, как перед ней, так и перед отцом, - осталось. Светлая им память. Верю, что они всегда со мной. Потому что любили искренне и бескорыстно, как можно любить истинно родную душу. Как я любила их, и как любила одного человека в прошлой жизни, до смерти отца. И не забываю о своей первой любви, и не забуду до своего последнего вздоха. И чья вина, что мы не вместе? И счастлив ли он, и помнит ли обо мне. Сейчас вся его семья, так не желавшая меня, живут в славном городе Вест-Орэнж, штат Нью-Джерси, США. У него сын, старше моей Наташи на 3 года, и внучка. И, конечно, у него всё ОК, и еще работает. А мне казалось, что не вместе с ним – это просто невозможно. Помню, зимой, после занятий в музыкальной школе, окончившихся поздно, я увидела под деревом школы, еле держащуюся на ногах, фигуру. Это был Сенька, сбежавший из дома с температурой под 40, огнедышащий и лающий от кашля. Мы не виделись только три дня. И это было так естественно, что я ничуть не удивилась возникшему передо мной привидению. Проводила его домой, сдала маме, Бэлле Марковне, и под ее причитания, пошла домой с согретым сердцем и его словами «Не могу без тебя…». А когда долго болела я, Сенька приходил ко мне с другом и сидел, пока не являлись мои родители, и не выгоняли их чуть не пинками. Обменивались записками и пламенными взглядами на уроках, после школы шли в кино, или я – в музыкальную, а Сенька на одну из своих секций. Для маленького городка выбор спортивных секций был преогромнейший. Я не говорю об обязательных занятиях художественной гимнастикой, зимой – лыжами, коньками. Баскетбол, волейбол, конечно, футбол, теннис. Повсюду царил добрейший Григорий Харлампиевич, знавший о всех наших «любовях», на груди которого частенько выплакивались и девчонки, и мальчишки. И всем он мог дать совет, а то и просто, не зная, чем утешить, поделиться завтраком. Сейчас, встречая его, иногда слышишь давно забытые воспоминания. Он сохранил все наши секреты и глаза его по-прежнему добры и преданны.

Наша история любви будоражила весь город. Если я появлялась в центре одна, все начинали приставать, что с Семеном, и также донимали его, если он был без меня. Нам строили козни, чтобы разлучить или просто проверить, но долгих семь счастливых лет мы были вместе. Поступили мы в разные города, он – в Калининград, я – в Киев. Сенька мог позволить себе прилетать на выходные или праздники ко мне. Мы шли с ним к его родственникам, его двоюродный брат, Сергей, ублажал нас песнями и бренчанием на гитаре. А потом я ехала с Семеном в аэропорт Борисполь, ждала в зале ожидания объявления его рейса, и, помахав рукой, возвращалась к ожиданию следующей встречи.

До меня у Сеньки уже был скоротечный роман с девицей из старшего класса. Да и у меня – начиная с пионерского лагеря, историй 5-6 набралось бы. В пионерском лагере мы смущенно переглядывались с самым красивым мальчиком Леней.

Я – возле вожатого, Лёня с шапкой чёрных волос в самом верхнем ряду, 5 – слева. Думаю, что он тоже принадлежал к тому же древнему народу, хотя мы никогда в детстве и не подозревали, что есть русские, украинцы, евреи… Были наши и не наши, как на войне. В Золотоноше, когда я была в 9-ом, мне понравился мальчик из младшего на год класса, Валера Шумаров. Когда этот блондин в нелепой школьной форме мышиного цвета, подпоясанный ремнем, появился в классе моей хорошей знакомой Люды Шалыгиной, обладавшей потрясающей библиотекой, фронтовиками-родителями ( о ее маме Екатерине Шалыгиной напишет белорусская писательница Светлана Алексеевич в книге «У войны не женское лицо»: из города Золотоноша Черкасской области пришло письмо от Екатерины Петровны Шалыгиной: "Я воевала медсестрой. Помню первого немецкого раненого. У него началась гангрена, ему ампутировали ногу. И он лежал в моей палате. Вечером мне говорят: «Катя, иди посмотри своего немца». Я пошла. Может, кровотечение или что. Он проснулся, лежит. Температуры нет, ничего. Он так смотрит-смотрит, потом вытаскивает маленький такой пистолетик: «На…». Он говорит по-немецки, я уже не помню, но я поняла, насколько хватило запаса школьных уроков. «На… - говорит, — я хотел вас бить, но теперь вы бейте нас». Вроде того, что его спасли. К концу войны у нас был целый немецкий госпиталь, было уже очень много немецких раненых. И вот я не забуду, как их легкораненые стаскивали мертвецов с пятого этажа. Они вытягивали их за ноги и спускали по ступенькам вниз. А ведь они рядом лежали, это были тоже немцы, как и ни. А ты видишь, как он его подтащит к лестнице и бесцеремонно ногой вниз. И нас это поражало, хотя это были наши враги…"), - я была сражена наповал. Через Люду я переслала записку с предложением посетить дневной сеанс в местном кинотеатре. Как ни странно, новая моя пассия согласилась. И более того, после окончания 8-го класса он завалил специально экзамены в техникуме, чтобы учиться со мной дальше. Завершение этой истории произошло очень быстро. На Новый год, на вечер в школу, вняв просьбам отца, мне сшили опупенное платье, из настоящей шерсти с отделкой бахромой по груди и намечающимся бедрам. Цвет обожженного кирпича выгодно оттенял мои каштановые волосы и тогда еще голубые глаза. Перешедший в нашу школу Семен Хаит, не обращавший до того на меня внимание, вдруг пригласил меня на танец. Вряд ли это топтание на месте можно было назвать танцем, но флюиды были обоюдными, и после каникул я была приглашена на вечеринку к его другу. И пошло-поехало…

После моего дня рождения в этом, 2004 году, мои одноклассники собираются отметить 40-летие окончания школы. Пригласили и «американца». Но я не поеду, даже в случае его приезда. Почти все преподаватели умерли, две близкие мои подруги-одноклассницы – совсем недавно, одна за другой, ушли в тот же мир, хочется думать, что лучший. А оставшиеся, за исключением двух-трёх человек, я им желаю всего доброго, были мне всегда неинтересны, как и я им.