Под чужим небом - 6

Закончился март, но никто из консульства не объявился, и я снова отправился туда и, когда выяснилось, что мое первое заявление куда-то запропастилось, написал второе. И снова несколько недель напрасного ожидания. Мои взбудораженные нервы бунтовали, но вместе с тем я почувствовал, как во мне клокочет исполинская сила древнерусского богатыря. Итак, стоя в коридоре консульства, где толпилось множество челобитчиков, и выслушивая новые отговорки более или менее учтивых служащих там, я чрезмерно громко (что, собственно, не соответствует моему естеству) потребовал для разговора консула. Уже не помню, стало ли в коридоре на мгновение тихо, однако неожиданно открылась одна из многочисленных дверей, мне предложили пройти и кто-то и в самом деле отвел меня в кабинет консула.

Он сидел за своим рабочим столом и не удостоил меня взглядом. Он чрезвычайно занят, сказал он, и у него есть для меня только одна минута. Я заставил себя успокоиться, сказал ему коротко и самое главное: «Я прошу письменно подтвердить, что меня (насколько я могу судить по тому, как со мной обращались до сих пор его подчиненные) лишили гражданства моей страны. Я профессор ЛИИЖТа в Ленинграде, где во время блокады родилась моя жена, проживающая в настоящее время вместе со мной в Вене, и у меня есть намерения поставить местную общественность в известность о лишении меня гражданства». Я видел, как изменилось выражение лица консула во время моих слов. Ни с того ни с сего у него появилось время (прямо-таки безграничное время), и даже мои прошения – как первое, так и второе – вдруг обнаружились. Само собой разумеется, господин профессор, сказал консул, вы получите ваши паспорта. Вам придется заплатить, продолжил он, по 840 шиллингов за каждый паспорт, но до тех пор мне следует (таковы общие правила, действующие также и в Австрии) получить из Ленинграда соответствующую заверенную в милиции справку о том, что у нас нет никакого уголовного прошлого. После этого я в любое время могу прийти к нему и забрать паспорта.

Мне казалось, что теперь-то все будет в порядке, но не тут-то было! Оказалось, что получить такие справки о нашем безупречном прошлом совсем не просто. Мои звонки в районное отделение милиции и в отдел кадров ЛИИЖТа остались безрезультатными. Никто не чувствовал себя там в состоянии или вправе выдавать подобные свидетельства. И тут явился наш ангел-хранитель Томас Куфус. Через Вену он направлялся в Ленинград и спросил меня (шутки ради), не может ли он привезти мне оттуда что-нибудь. Мы заговорили о злосчастных справках, и он заверил меня, что в Ленинграде он сделает все возможное, чтобы получить эти свидетельства. И ему в конце концов удалось раздобыть эти бумаги с помощью русской коллеги из Ленинградской студии документальных фильмов (которую я хорошо знал).

Томас привез с собой не только эти славные бумаги, но и печальные известия о смерти. Умер мой добрый старый учитель – Адмони, и, как я узнал, вокруг его могилы собрались очень-очень немногие. Его смерть разволновала меня, дошла до сердца, хотя с этим следовало считаться. И у меня никак не могло уместиться в голове, что не нашлось больше людей проводить его в последний путь, отдать последние почести языковеду и литературоведу, который, наряду со своими научными занятиями, поддерживал тесные отношения с выдающимися литераторами (такими как Анна Ахматова и Генрих Бёлль) и, вопреки всем нападкам, в процессе против будущего лауреата Нобелевской премии Иосифа Бродского выступил как доброжелательный эксперт. Я еще раз вспомнил о моем последнем посещении его. Я прилетел из Вены в Ленинград, но еще оттуда позвонил ему. Каким-то образом – очевидно, из-за его уже плохого здоровья – встреча не состоялась. Однако затем он в один из последующих дней позвонил мне сам, и я поехал к нему. Мы провели примерно четыре часа вместе. Он как раз, как он мне рассказал, писал предисловие к переизданию на русском языке «Иосифа и его братьев» Томаса Манна. И он говорил о новой гуманности (как он это называл), которая только-только зарождалась. И вопреки всему тому, что произошло и происходило вокруг него, он казался оптимистичным. И хотя на короткое время он предвещал России фашизм, но ненадолго.

Когда я пишу эти строки, то вспоминаю о конвертах с деньгами, которые он подсовывал мне в худые годы, когда меня вышвырнули из Дзержинки. Слышу снова его голос, вижу его полулежащим на диване и слушающим меня, когда я говорил о своих чувствах к нему, о которых в редких письмах из моего далека я всегда писал; но теперь благодарил его за все, чему я научился у него, за его беспримерное мужество, за веру в людей и будущее, за его неистощимый оптимизм. Когда я его покидал, я уже знал, что я его больше никогда не увижу. И, несмотря на это, известие о его смерти задело меня до глубины души. С болью смотрю я на ряд его книг на своей книжной полке, среди которых и его (слава богу, успел) мемуары, и у меня такое чувство, будто с ним, беспартийным евреем Адмони, который никогда ничего не делал против своей совести, который воспитал целую плеяду выдающихся ученых – и тем не менее ему не присвоили звания академика, – окончательно завершилась эпоха, душой которой и был старый, истинный Санкт-Петербург. Эпоха, как я опасаюсь, неповторимая. Как воспоминание о том или ином из моих бывших наставников, сопровождает меня память о Владимире Григорьевиче Адмони и в Вене и придает мне сил, которые мне нужны для моих планов, для поддержания моего пошатнувшегося здоровья, для моей работы и для компенсации столь бездарно растраченной энергии в борьбе с разного рода бюрократами (скажем, с чиновниками в консульстве).