Итак, "киевская коммуна" не представляла собою никакой организации. Всякий на нее смотрел как на такое место, куда он мог зайти передохнуть день -- другой, а то и неделю, с тем, чтобы потом опять "итти в народ" или куда ему нужно было.
"Коммуна" исполняла назначение революционной станции, являлась местом взаимных встреч -- не более, и никто ничего другого не требовал от этого учреждения. Но зато кто только не перебывал там! Не раз у ворот дома Леминского, где во флигеле помещалась "коммуна", останавливалась карета и из нее выходила разодетая барыня: это приезжала "либералка" для каких-то переговоров и приезжала в закрытой карете, чтобы по дороге никто не мог ее узнать.
Одновременно с этим сюда же заходили плотники Гаврило и Анисим для того, чтобы послушать чтение революционных брошюр.
Тут можно было слышать длинные речи Каблица, развивающего народнические принципы, так как к этому времени он уже отказался от якобинских воззрений и сделался анархистом-народником; тут раздавалось и энергичное искреннее слово Екатерины Брешковской и умное замечание Сергея Ковалика.
Вот в одной комнате сидит у окна В. и режет на камне с помощью обыкновенного шила печать для подложного паспорта; он ее режет с большим искусством; и все это видят, он ни от кого не скрывает; видит и Каблиц, и Таврило, и Анисим. А в углу той же комнаты под секретом и с большими предосторожностями Р-ич сообщает мне какие-то пустяки. Р-ич только-что приехал из Петербурга и держит себя с таинственной важностью, как, по его мнению, подобает столичному конспиратору. Здесь можно было видеть чахоточного слесаря Кокушкина, доживавшего последние минуты своей жизни -- одного из замечательно прекрасных людей. Здесь же вы могли встретить Марию Коленкину, сосланную впоследствии в каторжные работы; Судзиловского и Чернышева, вынужденных бежать за границу в 1874 г.; Николая Стронского, умершего года через полтора в петербургской тюрьме; Ивана Ходько, умершего в ссылке, и много-много других лиц, так или иначе пострадавших и сделавшихся жертвами правительственных преследований.
Если исключить Ларионова, Польгейм и Гориновича; временное присутствие которых в "коммуне" об'ясняется не чем иным, конечно, как ее неорганизованностью, то в общем, несмотря на постоянную смену лиц, несмотря даже на отсутствие организации, дух времени все-таки клал свою печать и придавал довольно определенную физиономию "коммуне".
К характеристике этой физиономии я теперь и перехожу.
"Коммуна" во многом представляла противоположность "киевским чайковцам",
Для "чайковцев" наука составляла все. Забавно было видеть, как иной раз решали они самый несложный, обыденный вопрос и вкривь и вкось только потому, что хотели решить его непременно по науке. Старания эти походили на то, как если бы вздумал кто-нибудь для поднятия пшеничного зерна, применить сложную систему рычагов.
"Коммуна" хохотала над этим идолопоклонством. По ее мнению, только жизнь могла научить чему-либо. С необычайной легкостью она разрешала самые сложные, запутанные вопросы, разрубая с самоуверенностью Александра Македонского там, где не в состоянии была развязать.
Для "чайковцев", прежде чем приступить к практическому делу, необходимо было все вопросы решить научно, и так как сама наука многих вопросов еще не решила, то в поисках за решениями предвиделось затратить многие годы.
"Коммуна" утверждала, что к практическому делу надо приступить немедленно. Всякое откладывание или проволочка есть преступление, да наконец, на сколько времени не откладывай -- все равно всех вопросов не решишь. Поэтому учиться излишне, напрасная трата времени; а некоторые договорились даже до того, что было бы недурно забыть и то, чему раньше выучились, так как интеллигентность только мешала омужиченью и полному слиянию с народной массой.
В вопросе организационном "чайковцы" были осмотрительны. Новопоступавшему приходилось выдержать искус: они требовали от него известного умственного и нравственного ценза.
В "коммуне" держались, примерно, такого приема: "Согласен немедленно итти в народ?" -- "Согласен!" -- "Значит, ты -- наш". Но почему, зачем согласен и что там в народе будешь делать -- даже такие существенные вопросы считались уже лишними. "В частностях-де столкуемся потом".
Конечно, в своей характеристике я беру лишь крайние мнения, как они высказывались тогда в этих двух группах. И с одной, и с другой стороны, были лица, не договаривавшиеся до концов.
Средний уровень развития "киевских чайковцев" был выше. Попасть в их кружок круглому дураку было невозможно. В "коммуне" были очень умные, а рядом с ними и довольно ограниченные люди, как, например, Горинович и Польгейм. Между "киевскими чайковцами" не нашлось Ларионова, но зато, с другой стороны, не было и Брешковской.
57 Ковалик Сергей Филиппович (1846--1926).-- Активный революционер семидесятых годов, примкнувший к революции не юношей, а уже зрелым человеком; отсюда и его кличка "старик". Бывший земец и мировой судья по выборам энергично вел бакунинскую агитацию среди молодежи и пользовался у нее успехом. Не получив утверждения в должности председателя съезда мировых судей, Ковалик уехал в Петербург, где завязал сношения с Ф. Лермонтовым. В начале 1874 года организовал один кружок в Петербурге, а другой -- в Харькове. В июле 1874 года был арестован, судился по процессу 193-х и приговорен к десяти годам каторжных работ, которые отбывал на Каре. Вместе с Войнаральским несколько раз пытался бежать, но все попытки в конечном счете не удавались. В 1884 году ушел на поселение в Якутскую область; в 1898 году вернулся в Европейскую Россию.
58 Коленкина Мария Александровна (род. в 1850 году).-- Одно время принадлежала к кружку Дебагория Мокриевича, а в 1878 году вернулась в организацию "Земля и Воля".
Свободное копирование
