Размышления о государственной службе

Размышления о государственной службе

Я покинул Вашингтон с двойственным чувством.

В интеллектуальном плане наиболее полезным для меня этот опыт оказался с точки зрения возможности наблюдать в непосредственной близости, как принимаются политические решения на высшем уровне. Как и большинство историков, я верил в могущественные незримые силы, направляющие государственных деятелей. Как и большинство образованных людей, я полагал, что высокая политика была результатом всестороннего и взвешенного процесса, когда вся поступающая информация передается наверх, где подвергается рассудительному анализу, взвешиваются все «за» и «против», пока не будет найдено решение.

Действительность оказалась совсем иной. Во-первых, потому что личности играют огромную роль в политике-их пристрастия и неприязнь, так же как и опасения, раздражение и надежды. В былое время мне было трудно поверить в утверждение современников, что Николай II отправил в отставку своего главного министра Сергея Витте, потому что не мог выносить его грубые манеры. Мне казалось неубедительным, что по этой причине можно потерять преданного и талантливого государственного деятеля. Но наблюдая за реакцией Рейгана на поведение Хейга, я пришел к выводу, что подобного рода личные чувства могут действительно играть решающую роль в политике. Поведение Хейга, его напористость и высокомерие никак не сочетались с дружелюбным и добродушным характером Рейгана. Таким же образом антипатия и раздражение Рейгана по отношению к французам сыграли большую роль в расширении за пределы США наших санкций на поставку оборудования для Сибирского трубопровода. Эти уроки наложили отпечаток на мое мышление и повлияли на мой подход к историческим исследованиям. С тех пор я с улыбкой наблюдаю, как не имеющие опыта в политике молодые историки отбрасывают подобные соображения, так же, как я мог бы делать это раньше, до работы в Вашингтоне.

Во-вторых, что касается процесса принятия решений, это, конечно, не результат вдумчивого взвешивания информации и всех «за» и «против». Та информация, которую бюрократическая машина изрыгает наверх, слишком объемна, сложна и противоречива, чтобы государственный деятель мог ее усвоить. Поэтому решения обычно принимаются бессистемно, на основе интеллектуальных предпочтений или настроения в данный момент. Это правило относится не только к администрации Рейгана, но ко всем правительствам, которые я изучал, включая правительства в России, как при царях, так и при коммунистах.

Именно по этой причине человек, знакомый с опытом работы правительства, скептически относится к теориям, объясняющим политическое поведение как нечто целенаправленное, рациональное, не говоря уже об объяснениях, сводящих все к заговору. В октябре 1982 года я выступил во Французском институте международных отношений (IFRI) в Париже. После моего выступления возникла дискуссия по поводу эмбарго, которое наложил Рейган на продажу нефтегазового оборудования Советскому Союзу. Один молодой участник утверждал-тоном, не терпящим возражений,-что истинной причиной этих санкций было «разрушение европейской промышленности». Я посмотрел на него как на сумасшедшего. Я ответил, что не только ничего подобного не намеревалась сделать страна, потратившая десятки миллиардов долларов на восстановление европейской промышленности после Второй мировой войны, но, даже если бы кто-то и задумал такой странный план, не было механизма, чтобы его осуществить. Возможно ли представить себе совещание Совета по национальной безопасности, посвященное «разрушению европейской промышленности»? Заседания СНБ обычно проходили, чтобы обсудить срочные текущие вопросы, редко-стратегию на длительный период и никогда для обсуждения философских проблем. Но в это большинство людей верят с трудом. Они отдают предпочтение всеобъемлющим историческим объяснениям, если они образованны, и конспиративным-если необразованны.

Судя по записям в дневнике, который я вел в течение двух лет работы в Вашингтоне, девять десятых рабочего времени правительства тратятся впустую, придавая ему сходство с буксующими колесами. Порой, однако, в критические моменты выпадает возможность действовать, и то, что человек тогда сделает, может сыграть большую роль. Такие моменты восхитительны. И, конечно же, я испытывал удовлетворение от осознания того, что внес некоторый вклад во внешнюю политику, которая помогла развалить Советский Союз, представлявший собой самую опасную и бесчеловечную силу во второй половине XX века. Я считаю, что Советский Союз развалился главным образом по внутренним причинам, то есть из-за неспособности коммунистов возвести прочное основание для режима, который нарушал все известные нам принципы природы человека и общественных отношений. Однако решимость Соединенных Штатов расстроить амбиции внешней политики Советского Союза сыграла большую роль в этом процессе. И здесь два президента внесли особый вклад: Трумэн в начале «холодной войны» и Рейган в ее конце. Идеологическое наступление Рейгана и его наращивание военной мощи напугало русских, они потеряли приобретенную в шестидесятые и семидесятые годы уверенность, что связали руки Соединенным Штатам. Такая потеря уверенности в себе стала главной причиной ошибок, которые они совершили в конце 1980-х.

Лично я понял, что не приспособлен для работы в больших организациях. Мое чувство разочарования, мои многочисленные (хотя и неосуществленные) решения уйти в отставку объясняются главным образом тем, что, начиная с пятнадцатилетнего возраста, я привык изо дня в день к интенсивному интеллектуальному труду. Когда я берусь за перо или высказываюсь, то выражаю собственные мысли и чувства и свободен это делать в любое время. Я сам себе суверен. Мои подданные-это сотни тысяч слов в английском языке, которыми я могу командовать, как мне вздумается. Я всматриваюсь в них, и, если они меня не устраивают, я могу их выстроить в ином порядке. Но в правительстве, так же как и в любой другой большой организации, человек находится в положении адресата команд и начинает действовать только тогда, когда его начальники бросают работу к его ногам. Меня это чрезвычайно расстраивало, потому что зачастую мне умышленно не поручали какое-либо дело чиновники, которым не нравился я или мои идеи. И, конечно, все, что человек пишет или говорит, должно быть скоординировано или «пропущено» через начальство. Даже публичные выступления президента подвергаются тонкой цензуре.

Когда я впервые прибыл в Вашингтон, некоторые старожилы предсказывали, что я там останусь навсегда.

Однако у меня не было сомнений, что через два года я  вернусь в Гарвард, что бы ни случилось. Моя уверенность была основана не только на глубокой любви к науке, но также и на отсутствии у меня стремления к власти, то есть того импульса, который приводит в действие политические амбиции. Власть дает психологическую компенсацию: она позволяет человеку, который не может управлять самим собой, управлять другими. Я не отрицаю тот факт, что мне было приятно внимание к моей персоне, когда я был в Белом доме, но власть как таковая не имела для меня никакой ценности. Поэтому совет, который я получил от Киссинджера, вошел в одно ухо и вышел в другое. Почему это должно было быть именно так, стало мне ясно, когда я читал Эрика Хоффера, одного их самых мудрых людей Америки XX века. В своем дневнике он писал: «Люди, не созданные для свободы,-те, которые не знают, что с ней делать,-алчут власти. Желание свободы характеризует «обладающий» тип личности. Такие люди говорят: оставьте меня в покое, и я смогу вырасти, выучиться и реализовывать свои способности. Жажда власти, по сути, характеризует «необладающий» тип личности. Если бы у Гитлера был талант и темперамент гениального художника, если бы у Сталина был талант стать выдающимся теоретиком, если бы у Наполеона были задатки великого поэта или философа, в них вряд ли развилась бы всепоглощающая страсть к абсолютной власти. Свобода дает нам шанс реализовать нашу человеческую и индивидуальную уникальность… те же, кто лишен способности достигнуть чего-либо в атмосфере свободы, будут стремиться к власти»[1].

Я стремился к свободе, а не к власти. И в первый день после окончания работы в правительстве я с восторгом записал в своем дневнике:

Фантастика! Сейчас девять двадцать утра, когда каждый день я обычно приходил на службу, и я как раз пришел в библиотеку Конгресса… Ошейник и поводок, на которых меня невидимо держали, исчезли.