Так и пошёл я с пляжа, обсыхая по дороге. А когда дошел до магазина, до окна, я уже был сухой совсем, и широкие мои штанины трепал ветерок.
– Эй, – шепнул я в окно, и голова девочки появилась, словно она этого ждала.
И точно! Она подняла глаза от страниц толстой старой книги и прошептала:
– Я так и знала, что ты зайдешь скоро, – приложила пальчик к губам, – там мама…
Я присел под окошком.
– Что читаешь?
– Это тебе не интересно.
– Я все книжки в библиотеке прочитал.
– Ну, вот прочту тебе одно выражение: «Блаженна молодость моя, что не посрамила старость мою. Блаженна ты, старость моя, что искупишь грехи молодости моей».
Она прочла и с улыбкой посмотрела сквозь меня.
– Здорово, но непонятно.
– Роза! Ты будешь чай чи какаву? – послышался женский голос.
– Не буду, – смеясь, ответила девочка.
– А шо смеёшься?
– Сколько раз тебе говорить, что не какава, а какао.
– Так я так и сказала, никогда не говорю какава, так шлимайзлы говорят.
– Мне послышалось, давай какаву.
В комнате кто-то хихикнул.
– Приходи вечером, если хочешь. Они рано ложатся спать, а поговорить не с кем.
– Приду.
До вечера, до захода солнца оставалось ещё много времени
Но дома меня ожидал сюрприз, гость.
Казалось, он заполнил всё пространство кухни, нет, он не был таким толстым, и кухня у нас была не маленькая. Просто его было м н о г о.
Он сидел, вольно откинувшись на стуле, стул поскрипывал под ним, жилистые волосатые руки с удивительно тонкими пальцами лежали на коленях, казалось, они отдыхали отдельно от тела. На голове был короткий седой ежик, седые усы вполне напоминали усы моржа из учебника зоологии. Глаза его были тёмные и быстрые, с искрой, которая выдавала человека, любящего пошутить.
Мать стояла у плиты, глаза её слезились, она не выпускала скомканный фартук из рук.
Отец сидел на своем месте, напротив гостя, курил, как всегда наклонялся, выпуская дым в сторону печки, в поддувало.
Они о чем-то разговаривали, и я прервал их диалог, быстро войдя на кухню. Гость довольно долго и весело смотрел на меня, а потом встал и протянул руку:
– Эээ, брат, слышал, слышал. Я Артём Гургенович, – пожал руку и снова сел.
На столе, в кои-то веки, стояла бутылка казённой водки, то есть магазинной, обычно выпивали домашний, хорошо сделанный самогон, но для особых случаев в запасе всегда была бутылка-другая магазинной водки.
Я вошёл, когда её оставалось на два пальца от дна.
Шла неторопливая беседа чуть подвыпивших мужчин.
– Уму моему непостижимо, но это так. Они стали встречаться там, в расположении зоны, делали вместе концерты. – Артем Гургенович говорил с легким акцентом, который придавал его словам какую-то особую значимость.
Хотя речь его текла легко, но с некоторыми запинками, сопровождаемая плавными жестами.
– Они стали петь это, – Артём Гургенович пощелкал пальцами, – ну, знаете, вместе так, дуплетом, эт, дуэтом, когда б имел златые горы и реки полные вина, всё отдал бы за ласки взоры, лишь ты б владела мной одна. И она, она сама, все слушали, слышали, она при всех спела – лишь ты б владел им один. Все зарукоплескали, захлопали, понимаете. Такого не было, не видели, сам Хозяин даже пригнулся как-то, все ведь посмотрели на него, у него лысина покраснела, но куда деваться, из песни слов не выбросишь, так и спела. Да!
Артём Гургенович сделал паузу и оглядел слушателей, их, то есть нас, оказалось уже четверо, потому как и сестра моя старшая пришла на кухню и стала слушать, прислонясь к дверному косяку.
Затем он достал из-под стула чемоданчик, который звали балеткой, да, так и говорили, достал из балетки карандаш и бумагу и быстро-быстро набросал картинку.
Мы стали рассматривать картинку, и я тут понял, что Артём Гургенович рассказывал о моем брате, у которого на зоне образовалась невеста, дочь хозяина, то есть, начальника лагеря, и это всех привело в изумление.
Я не столько изумился лихости брата в любви и пении, а артист он был ещё тот, с ним всегда был букет, но не цветов, а статей Уголовного кодекса.
Гургенович был кольщиком на зоне, а за что сидел немалый срок, спрашивать не следовало, не принято было в приличном обществе, но смутные догадки роились в моей голове.
По мере употребления молока из-под бешеной коровки Гургенович все больше веселел и хуже говорил, а под конец совсем перешёл на армянский:
- Ինչի համար նստեց ու մի հարցրու, ոչ մի բանի համար ֆարմազոնիլը պատանեկություն արեց, փողը մի քիչ էր նկարում, смеялся он при том на вполне понятном языке.
Ночевать отправили Гургеновича в мою комнату, там стояла специальная тахта для гостей. Он попробовал её на прочность, оценил, но перед тем как лечь, снял сапоги и стал засовывать их под подушку.
Это меня несколько удивило, хотя я привык к некоторым чудачествам гостей, прибывающих с приветом от брата.
На всякий случай я спросил у него, зачем прячет сапоги.
– Понимаешь, брат, чтобы не спиздили, – ответил он и захрапел тут же, да так, что соседский пес по кличке Цуцик подбежал к окну и стал ему подвывать.
В соседней комнате захрапел и отец, который тоже отличался наличием громкого храпа, который являлся признаком синдрома обструктивного апноэ сна (СОАС), о чём я прочёл в печатной книжке.
И под этот дуэт я вывел свой вороной ЧЗ, легонько торкнул кикстартер и почти бесшумно исчез в летних сумерках. Улицы были пусты, только несколько парочек бродили в темноте, пропадая от фонаря к фонарю, как правило, расположенных в начале улицы и в конце её, кроме них окна роняли тусклый свет на дорогу, но не в каждом доме, так как принято было ложиться рано и вставать с первыми петухами.
Не доезжая до магазина, я заглушил мотор и подкатил к окну беззвучно, почти подкрался, но Роза уже выглядывала меня. Она свесила одну руку с подоконника, а другой подперла щёку, глядя перед собой в темноту. И когда я выскользнул из темноты с выключенными фарами, лихо тормознул, я произвел необходимый эффект, но Роза только улыбнулась. Казалось, что даже если бы я прискакал на лихом коне, это её бы не удивило.
Она приложила палец к губам и прошептала еле слышно:
– Будем говорить тихо, Яша ещё не спит, он считает выручку, – и тихонько засмеялась.
Из соседней комнаты с доносилось щёлканье костяшек на счётах и покрякивание.
– Он твой отец, почему ты его зовешь Яшей? – спросил я тихо-тихо, помогая себе руками и мимикой, чтобы ей было понятнее.
– А как его звать? Его все зовут Яшей, – одними губами произнесла она.
– Почему ты никуда не ходишь?
Она неопределенно пожала плечиком.
– А что ты делаешь вечерами?
– Гадаю, – сузила Роза глаза, – хочешь тебе погадаю?
– На картах?
– На книге, – Роза показала на необычную старинную книгу, которая лежала на подоконнике.
– Это как?
– Слушай меня, ты хочешь, чтобы я тебе сказала, что тебя ждёт в будущем?
– Хочу. А что за книга?
– Ты такую не знаешь, да и не нужно знать, это очень непростая книга. Хочешь?
– Хочу! Гадай. Мать мне гадала, всё время выпадает дальняя дорога и казённый дом. Может, ты что-нибудь хорошее скажешь.
– Я ни при чём, это книга скажет. Закрой глаза и, и медленно открой, так, а сейчас смотри на меня и медленно расширяй зрачки, расширяй так, чтобы ты смотрел как бы сквозь меня, замри…
Роза подняла глаза вверх, словно разглядывая что-то на потолке, не глядя открыла книгу, прошептала что-то, перевернула несколько страниц, снова прошептала и опустила глаза.
– Уйди из земли твоей, от родни твоей и из дома отца твоего в землю, которую Я укажу тебе! – глядя прямо в глаза, произнесла Роза.
– А ведь мало отличается от карточного гадания, то же самое, дальняя дорога и казенные дома с трефовым интересом и червонными последствиями.
Роза тихонько хихикнула, но, тем не менее, Яша услышал её, удивился и заглянул в комнату со словами:
– Смеёшься сама с собой. Уже началось?
Я благоразумно присел под окном.
– А ты умеешь мысленно общаться? – спросила она шёпотом.
– Не пробовал.
– Давай попробуем? Гриша не любит, когда я разговариваю с кем-нибудь.
– Давай!
(продолжение следует)
***
За сопки зацепившись,
холодная заря
у северного пирса качает катера.
У северного пирса
сгорают в семенах
цветы, но, укрепившись
на выжженных камнях,
им негде распуститься
и на ветру гореть.
Угрюмые эсминцы
приходят из морей.
И, оставляя справа
малиновый маяк,
подходят с якорями,
зажатыми в кулак.
Придя, уже тоскуют
и думают – не то,
и обдирают скулы,
швартуясь, о бетон.
***
У пирса Северного
порядок свой,
здесь будут семеро
ждать одного.
Пока не снимется,
уйдёт беда,
пока не ринется
в трюма вода.
Люка задраены,
куда несет?
И вроде с краю мы,
но знаем всё.
Здесь все пословицы
на свой закон.
Эсминец новенький
летит как конь.
Но чтобы с ...
не всплыл мазут,
коню дарёному
считаем зуб.
Подставим левую,
старпом не бог,
и влепит с правого,
лови под борт!
+++
Здорово! Так получилось, что пятёрку мы приговорили надлежащим образом (я выслал 5 рублей из своих, старшинских – М.К.). Я думаю, ты не пожалеешь об этом. Так что я высылаю тебе только тот конверт, который ты разорвал. Впрочем, не знаю. Ты скажи своему Опанасюку (Панасенко, рулевой – М.К.), или как его, чтобы он не заговаривался относительно Вл. Вл. Маяковского. Ты не пробовал пробить «Боевую вахту»? Я присоединил к своей коллекции еще один изящный конвертик (слал стихи, отказали). Какой-то кап. 2 Ремизов. Нормально. Ну-с, хаста ла виста!
Свободное копирование
