А Чумыш* впадал (и впадает! до сих пор) в Обь, а там Барнаул, Барн-аул, большой аул, там город, там театры, кинотеатры, вокзал, аэропорт, и достаточно, это уже край земли, это уже большой мир, дальше не поедем, думали мы, там нам делать нечего.
*Ч у м ы ш река, длина 644 км. Берёт начало на Салаирском кряже двумя истоками: Кара-Чумыш и Томь-Чумыш. Впадает в Обь в 88 км ниже города Барнаула. В основном протекает по Бийско-Чумышской возвышенности. Правобережную часть бассейна занимает юго-западная часть Салаирского кряжа и Предсалаирская равнина.
Однажды наш класс за хорошее поведение повезли в Барн-аул на культурную (!) встречу, встречу с кинематографистами. Никакого такого пиетета никто не испытывал, в том числе я, а особенно Кон, он завязался языком с каким-то шоферюгой, а я пялился глазами на тётку, которая была в шляпе, этого я не видел по жизни, тётке было лет тридцать, пожившая тётка вела себя, словно она еще не перешла в среднюю школу, застряла между восьмым и девятым по слабости здоровья, она делала странные жесты и гримасничала, словно её что-то корёжило внутри, но оказалось, так и надо было, тётенька работала артисткой. Затем, когда нас запустили в зал, на сцене сидела она же, с ней человек пять мужиков в кожаных пиджаках, седых, солидных, важных, а сбоку-припёку сидел, опустив голову тот, как бы шоферюга, сжав между колен жилистые руки и чувствуя себя явно не в своей тарелке, оно и понятно.
Спустя годы после этих событий я, лирический герой этого правдивого повествования, я, голубоглазый блондин, прошедший огни, воды и медные трубы, повидавший в том числе и всех кинематографистов не только родной страны, но и дальнего зарубежья, никогда больше не встречал этих важных, седых мужиков в коже, встречал похожих, как не встретил ни их, ни артистку нигде, а вот шоферюга-то, оказался не прост, правильно прилип к нему Кон, почувствовал родную, мятежную душу. Это был Шукшин, недаром тётки шептались: «А Вася, Вася-то с ними!» Это может понять не всякий, а кто правильно понимает, тот, следовательно, правильно толкует и чувствует известное: нет пророка в своем отечестве. Это не касается тех, кто там не жил, а там – это в России. Эта тоска и боль только у нас, болезных, у нас только с детства заниженная самооценка, потому как мать в детстве ушибла, ну, не мать, да кто-нибудь да ушиб пыльным мешком по голове, нарочно или ненароком.
***
Как тишина зализывает краски
большого города, где всё не наяву!
Где фонари, витрины, словно маски,
где вечера не преданы огласке –
где я мечтой пронзительной живу.
Туда, где тень и свет роняет звуки,
и лица повторяются в словах,
беги, отринув мнимые заслуги,
и темноты невидимые слуги,
пусть под вуаль драпИруют дома.
Бери на выбор письма листопада,
и разобрав их медленную вязь,
постигни смысл теории распада
времён и душ, чья вечная лампада
в один светильник разума влилась.
Бульвары спят с открытыми глазами
витрин, остекленелых на ветру,
все то, что камни здесь пересказали,
вдруг оживет страницами сказаний,
благословив пера нелёгкий труд.
Его мосты чугунными прыжками
настигли берега иных забав,
и сжатое железными тисками,
тугие кольца смысла распуская,
упало время каплями со лба.
Театр жеста, легкий и прозрачный
под балаганом рваных облаков,
сметая рухлядь декораций мрачных,
ты жизнь играл! И темы равнозначной
не сыщешь в мифологии богов.
Чуть смежив веки, остывают рампы,
сорвались с крыш виденья сладких снов,
усталые распахивает рамы
мой город, осмеявший дифирамбы
и скучную напыщенность основ.
Но я не о Барн-ауле, леший с ним, там мой дальний родственник дед Кузьма, работая извозчиком, ноги потерял, отморозил, и отрезали ему их по колени, туда едут пацаны учиться в ПТУ, затем возвращаются, приблатненные, на муху падла говорят, на сало бацилла, не о том я направлении, не о Западном. О нем будет потом, а пока о Восточном.
И куда же ты пошёл,
такой вот, косолапый,
одной ногою на Восток,
а другой – на Запад...
Брату Юре. Громы.
В белых нежился подушках
Тарамбах – весёлый гром,
до обеда, а потом
целый час палил из пушки,
колошматил в колотушки,
лес подёргал за верхушки,
и за речкой, на опушке,
над берёзовой верхушкой,
раскололся пополам
на Бабах и Тарарам.
Тарарам из лесу вышел,
влез на дом, скатился с крыши,
через поле и бугры,
натолкнулся на обрыв,
натолкнулся, оглянулся
и опять помчался в лес.
Не пробился, отразился
и на облако залез.
А Бабах пошел туда,
где гудели провода.
Докатился до дороги,
по дороге до села,
где работала пила.
А потом устали ноги,
на пороге посидел,
на дорогу поглядел.
Звякнул стеклами в окне
и растаял в вышине.
Свободное копирование
