Моя жизнь в Орле в 1900–1903 годах - 7

Из кратковременного моего пребывания в партии с.-д. вспоминаю еще состоявшийся на моей квартире съезд каких-то партийных делегатов. Съехалось человек 10, и два дня, с утра до вечера, в моей гостиной происходили нескончаемые прения. Мы, члены местного комитета, не Состояли членами съезда, и, хотя я возбудил вопрос, что в целях конспирации мне следовало бы присутствовать на заседаниях в качестве хозяина, принимающего гостей, однако люди, расположившиеся в моей квартире, мне в этом отказали. Не знаю, что думала наша кухарка о странных людях, вытеснивших хозяев из их гостиной, что думали об этом приходившие ко мне знакомые, от которых не могла ускользнуть необычная обстановка у нас… Как бы то ни было, все прошло благополучно, и хотя к концу второго дня против моей квартиры появились подозрительные фигуры филеров, но мои «гости» свободно уехали из Орла и для меня их пребывание не имело никаких последствий.

Наиболее деятельным членом орловского с.-д. комитета был Е. Н. Колышкевич, человек незаурядный, о котором хочу сказать несколько слов. Очень некрасивый, тощий, с огненно-рыжей бородой и близорукими белесыми глазами, умно и сухо смотревшими через большие круглые очки, он, как по внешнему облику, так и по внутреннему содержанию, казался идейным аскетом. Увлекшись марксизмом, он смотрел на мир через марксистскую призму, и казалось — для него ничего, кроме марксистской философии и марксистской практики не существовало. Не пил, не курил, в веселой компании как-то ежился и других разговоров, кроме серьезных, главным образом на социалистические темы, не признавал. А вместе с тем, у этого сухого и аскетического по виду, некрасивого человека не переводились романы. Вечно при нем состояла какая-нибудь помощница, смотревшая на него влюбленными глазами и всецело подчинявшаяся его воле. Тогда мне казалось, что всякая эстетика чужда этому скучноватому, сухому марксисту, что романтическая атмосфера вокруг него создается помимо его воли, благодаря какому-то непонятному, излучаемому им на женщин магнетизму. Сам покинув партию с.-д., я был уверен, что он-то будет верен ей по гроб жизни.

Не знаю, какое участие принимал Е. Н. Колышкевич в революции 1905 года. Слышал, что из Орла он перебрался в Петербург, и только.

А затем, года через три после революции, он появился в Симферополе, где я тогда жил, в сопровождении необыкновенно красивой женщины. К моему величайшему изумлению, я увидел совершенно другого человека. Вместо привычного мне серого пиджачишки, небрежно надетого на синюю рубаху-косоворотку, он был элегантно одет, носил крахмальные воротнички, а складки на брюках были тщательно проглажены. От марксистских убеждений не осталось ровно ничего. Да и вообще политикой он более не интересовался, В Петербурге он вращался в кругах чистых эстетов, всплывших на поверхность русской жизни после революционных неудач 1905–1906 гг. Цитировал наизусть современных молодых поэтов и сам писал стихи. В личных отношениях стал мягче и терпимее, но мне были совершенно чужды его новые увлечения, а потому наше вторичное знакомство было довольно поверхностным. Потом я мельком встречал его в Петербурге. Чем он жил — не знаю. Знаю, что он (ему уже было 30 лет) снова поступил студентом в Технологический институт, из которого когда-то был исключен, и что называл себя «мистическим анархистом» — термином, мне не очень понятным. Потом слышал, что он женился на саратовской помещице и уехал в ее имение.

Лет шесть я ничего не знал об Е. Н. Колышкевиче. Вдруг в разгар революции 1917 года, незадолго до октябрьского переворота, он пришел ко мне с просьбой внести его в списки кадетской партии и связать с ее петербургским комитетом, ибо он поступил рабочим на завод с тем, чтобы вести на нем антисоциалистическую пропаганду и агитацию. Просьбу я его исполнил, но, к сожалению, не имел времени подробно расспросить этого странного человека о пережитой им идеологической и психологической эволюции. Это было последнее мое с ним свидание. Никогда больше о нем ничего не слышал.