"Темные истории" - 4

В апреле 1924 года, за несколько дней до моей научной поездки в Англию, я зашел в Инициативный синдикат Тулузы посмотреть расписание поездов Париж — Гавр и пароходов Гавр — Саутгемптон.

Как только я вошел, мое внимание привлекли странная мимика и интонации какого-то англичанина, тщетно пытавшегося заставить понять себя одну из служащих, испуганно выглядывавшую из своего окошечка. Она была совершенно растеряна от неожиданной просьбы странного путешественника, который, очень слабо владея нашим языком, медленно повторял одну и ту же фразу, заставившую меня насторожиться.

— Я хочу видеть колдуна, — говорил он упрямо с неподражаемым акцентом.

— Какого колдуна? — спрашивала опешившая молоденькая служащая.

— Колдуна из пещеры, — подтвердил англичанин, ища на лице своей собеседницы каких-нибудь проблесков понимания. Но, поскольку долгожданных проблесков не появлялось, скорее наоборот, он вновь повторял свою просьбу в уверенности, что рано или поздно его поймут.

Я подошел, очень гордый своей проницательностью и уверенный, что путешественник будет меня благословлять за мое вмешательство и помощь, и спросил:

— Вы хотите видеть танцующего колдуна из грота Трех Братьев?

Даже не благословение, а настоящий рев обрушил на меня удивительный путешественник, стремительно повернувшись в мою сторону.

— О! Йес, Трех Братьев! — в экстазе повторял он.

По-видимому, я угадал. Этот англичанин, помешанный на первобытной истории, как и многие британцы, добрался до Тулузы сначала пароходом, потом на поезде и собрался провести свой отпуск во Франции, чтобы осмотреть достопримечательности доисторических пиренейских гротов.

Через четверть часа мы уже вместе с ним были у графа Бегуена, которому принадлежала пещера Трех Братьев, а на следующий день майор Арчибальд Комбер из Королевских воздушных сил восторгался рисунками арьежской пещеры и среди них ставшим знаменитым в анналах первобытной магии и искусства изображением мадленского колдуна.

Несколько дней я водил моего нового друга по нашим прекрасным пещерам, а на следующей неделе он уже был моим гидом на улицах и в музеях Лондона. В течение многих лет майор Комбер приезжал навестить меня в Пиренеях, где предавался ловле форели и посещениям доисторических гротов… Но это уже совсем другая история, как говорил Киплинг.

Однажды около 1930 года, разъезжая на велосипеде в постоянных поисках пещер по окрестностям селения Монтеспан, я подъехал к копавшему землю крестьянину и спросил, не известны ли ему какие-нибудь пещеры, естественные колодцы или трещины в находящихся поблизости скалах. Он мне тут же сообщил о соседнем гроте Монтеспан. Когда я сказал, что эту пещеру знаю давно, а мне хотелось бы найти другие, он спросил, не я ли случайно Норбер Кастере.

Получив утвердительный ответ, он сложил руки на рукоятке лопаты и начал с любопытством меня рассматривать.

— Значит, это вы открыли и исследовали наш грот в 1923 году?

Вновь получив утвердительный ответ, он смерил меня взглядом с головы до ног.

— Тогда извините, очень странно, что вы разъезжаете на велосипеде, — сказал он.

— Почему же? — спросил я с удивлением. Но по резкому и даже несколько враждебному тону его неожиданного замечания я уже понял, куда он гнет. Мой ответ вызвал то самое заявление, которого я от него ожидал.

— Продав статуи из пещеры в Америку за десять тысяч долларов, я думаю, можно было бы обзавестись неплохим автомобилем.

Я начал ему со смехом объяснять, а затем изо всех сил доказывать, что открытые мной скульптуры медведя и львов сделаны из глины и их невозможно переправить куда-либо, что они все еще находятся в пещере, и, кроме того, еще в 1923 году я первый просил, чтобы их объявили национальными историческими памятниками. Однако я вскоре понял тщетность моих попыток убедить собеседника. Мне пришлось смириться с тем, что в глазах этого корыстолюбивого крестьянина я навсегда останусь искателем сокровищ, занимающимся их перепродажей, и утешиться мыслью, что мой уважаемый коллега по первобытной истории граф Сен-Пьер тоже слыл человеком, продавшим за большие деньги и тоже в Америку статуэтку из мамонтовой кости, известную под названием Леспюгская Венера, которую знаменитый ученый открыл в 1922 году в пещере Леспюг, неподалеку от Монтеспана, и которую он великодушно передал в дар музею в Сен-Жермене.

Чтобы покончить с "темными историями" этой главы, но, разумеется, не исчерпав эту неисчерпаемую тему, расскажу еще последний анекдотический случай, имеющий одно единственное достоинство, что он заставит нас подняться из подземного мира, в который читатель все время погружался на страницах этой книги, и вновь вернуться на поверхность земли.

Эта история о лифте, или о подъемнике. В марте 1946 года меня пригласили приехать в Париж прочесть лекцию, и я не без колебаний и страха спустился в гигантское, запутанное подземелье, переполненное всяческими ловушками, каким является метро. Будучи истым провинциалом, живущим на опушке леса в общении с природой, в восьмистах километрах от столицы, куда приезжаю лишь изредка, я опасаюсь этой колоссальной мышеловки, где многочисленные западни вроде дверок, открывающихся только в одну сторону, автоматически захлопывающихся дверей и всяких механических лестниц превращают подземные коридоры в подобие аттракционов Луна-Парка, в которых, суетясь и толкаясь, циркулируют тысячи несчастных человеческих существ, снующих, спешащих и сдавленных со всех сторон.

Заняв наконец место в одном из поездов метро, стоя в углу вагона, куда меня загнала и зажала толпа, я обдумывал, как лучше использовать время и как утрясти расписание, оказавшееся очень неудобным: в девятнадцать часов тридцать минут у меня был назначен обед со спелеологами у одного друга, а в двадцать один час — лекция в зале Плейль на другом конце Парижа. Надеясь преодолеть все препятствия и избежать ошибок в маршруте, которые могли бы задержать меня и заставить опоздать на трапезу и беседу, я внимательно следил за проезжаемыми станциями, названия которых понятны парижанам, но мало дают для понимания топографии города приезжему. Я едва успеваю бросать рассеянные взгляды на целые километры мрачных и неживописных туннелей, по которым быстро мчался, покачиваясь на рельсах, наш ярко освещенный поезд.

Наконец последняя пересадка, последний бросок через путаницу дверей и лестниц, и наконец моя последняя станция. Еще несколько шагов, и я выхожу на свет, или по крайней мере на свежий воздух, так как уже наступил вечер. Кидаю взгляд на визитную карточку, чтобы еще раз проверить название улицы и номер дома, где меня ждут, и устремляюсь по указанному адресу. К счастью, в конце концов я добираюсь, не заблудившись, однако сильно устав, так как пришлось большой кусок пройти пешком, а я уже с утра на ногах как одержимый.

Привратница мне объясняет: "Восьмой этаж, дверь направо". Восьмой этаж, черт его побери! Не очень-то я люблю и другого представителя парижской "фауны", носящего название "подъемник". Мирный вид и кажущаяся простота конструкции не помешали этим машинам сыграть со мной уже не одну гнусную шутку, и я не намерен постоянно служить козлом отпущения, застряв между этажами, и разыгрывать взывающего о помощи потерпевшего кораблекрушение.

Как к пугливой верховой лошади, осторожно подхожу к клетке для этого животного и вижу, что она пуста: птичка вылетела, у нее свои дела! Пустить в ход подъемник нетрудно, я уже достиг этой степени цивилизации, чем втайне горжусь, но вызвать его, обуздать, заставить остановиться у моих ног мне всегда кажется чем-то слишком смелым, почти дерзостью. Я всегда боюсь увлечь вместе с собой какого-нибудь разгневанного пассажира или увидеть, как он с грохотом падает сверху вниз.

Короче, раз подъемника не оказалось (значит, у него есть веские причины быть не на месте), я быстро, чтобы никто не видел, что не умею обращаться с подъемником, начинаю подниматься по лестнице пешком.

На ходу я для верности считаю этажи, но вскоре прихожу в замешательство, не зная, считать или не считать антресоль, и сбиваюсь со счета. Но я утешаю себя, говоря, что я ведь не в Нью-Йорке, а всего лишь в Париже и, дойдя до восьмого или девятого этажа, непременно упрусь в крышу! Рассуждая с самим собой и преодолевая пролет за пролетом, я замечаю, что меня ни разу не обогнал и не попался мне навстречу подъемник. Не найду ли я его насмешливо стоящим на восьмом этаже? А может быть, он находится на ремонте или его совсем убрали? Откуда мне знать?

Уф! Наконец добираюсь до последнего этажа. Звоню — дверь тотчас же открывается, и мой коллега Раймонд Гашэ, президент Парижского спелеоклуба, протягивает мне приветливо руку.

— А почему вы не поднялись в лифте? — спрашивает он.

— Ах, да, подъемник… то есть я… Сейчас объясню…

— Все понятно, — останавливает он меня. — По-видимому, вы его просто не нашли?

— Да, вот именно это я и хотел сказать. Я сразу же понял, что его нет на месте. Давно ли вам приходится обходиться без него?

Взрыв хохота, последовавший за моими словами, привел в полное замешательство того, кто хотел показаться таким уверенным в себе.

— Но он на месте, — объяснил наконец хозяин. — Он совершенно на месте, но, можете утешиться, это случилось не с вами первым, его довольно трудно заметить. Подъемник весь сделан из стекла без обшивки и крыши. Нечто вроде аквариума. Внизу вы прошли мимо, не заметив его.

"Черт бы побрал эти современные подъемники-невидимки!" — подумал я про себя. Но мы уже перешли в гостиную, затем в столовую, и обед прошел очень оживленно. Мы были здесь среди спелеологов, и во время обеда только и было разговоров, что о предполагаемой экспедиции в Хенн-Морт, в которую я до этого уже спускался с несколькими спутниками, несмотря на отсутствие нужного оборудования и на то, что в этой пропасти много полноводнейших ледяных водопадов. В следующей экспедиции Парижский спелеоклуб, имеющий крепкий коллектив спелеологов и прекрасные материальные средства, собирался принять участие и попытаться спуститься как можно ниже в эту страшную пропасть.

Очень холодные и сложные водопады — главное препятствие в предстоящей экспедиции, и они были гвоздем всех разговоров, причем каждый предлагал непромокаемую одежду, более или менее хорошо продуманную, чтобы защититься от мучительных и опасных душей. Но стрелки часов идут неумолимо, и зал Плейль уже открыл двери для лекции, которую мне предстояло начать читать ровно в двадцать один час.

Я собрался уходить одним из первых вместе с еще тремя товарищами, в том числе одной дамой, действительным членом спелеоклуба. Мы подошли к выходной двери квартиры. Другие гости тоже собрались уходить, не задерживаясь. Мы оказываемся все вместе на лестничной площадке, но знаменитый подъемник, хотя и невидимый, все же не резиновый, и нам придется спускаться в нем по четверо.

Он и в самом деле почти невидим. Бесшумно, почти незаметно, он осторожно подходит, чтобы забрать нас.

Внимательный и любезный хозяин закрывает за нами двери подъемника и перегибается через перила, чтобы пожелать нам приятного вечера. Благодаря отсутствию крыши у подъемника мы можем обмениваться с нашим собеседником улыбками и веселыми замечаниями, и вдруг посреди приятного, тихого и плавного спуска, когда мы в последний раз вспоминаем предмет наших мечтаний — Хенн-Морт, — происходит нечто столь неожиданное, что сначала я думаю, что мне просто показалось, будто я нахожусь под каскадами пиренейской пропасти. Но резкий возглас моей соседки, протесты и громкая ругань моих спутников показывают мне, что я не сплю: сверху на нас льется холодная вода, а наш друг хозяин, встряхивая своей пышной шевелюрой, продолжает кропить нас водой! Мы, пленники аквариума, продолжаем спускаться, а с восьмого этажа доносится голос, а за ним лукавый хохот:

— Потренируйтесь-ка до лета, до спуска в Хенн-Морт! Через полчаса с еще мокрым пристежным воротничком и отворотами куртки я выхожу на эстраду читать лекцию в зале Плейль. На почетных местах в первом ряду, как раз у моих ног, расположилась и хитро на меня поглядывает та самая компания, которая была повинна в моем недавнем душе. Тут я решаю, что могу неплохо отомстить: рядом со мной на столе для лектора стоит графин с водой и стакан, мне стоит лишь протянуть руку.

Увы, я всегда был слишком робким и не посмел сделать этого жеста отмщения.