Московская группа - 4

Научные доклады были тогда как отдых. А повседневный труд — выполнение срочных заданий. Организация этнографической службы, как любил говорить Толстов, которая приобрела важное значение. Наступивший перелом в военной обстановке позволил думать и о будущем мире. И вот тут-то «оказался чрезвычайно важным этнический состав населения Земли, или, выражаясь не столь научно, какие народы где живут. Прежде всего — в Европе. Но и в Азии, и в Африке. Этим интересовались теперь не только ученые, но и политики, да и военные, которым тоже нужно было знать, в какой обстановке придется действовать, перейдя наши границы. Летом 1943 года от нас запросили множество срочных справок такого характера. Работа над ними требовала прежде всего людей — квалифицированных специалистов — этнографов и картографов, а их в Москве почти не было.

Толстов смело брал в Институт «смежников» — археологов, антропологов, географов, литературоведов — и всячески старался вернуть в Москву всех этнографов, куда бы ни забросила их война. Началась уже реэвакуация — и много списков мы подали, чтобы как-то собрать нужных людей. Возвратился университет, появился Максим Григорьевич Левин, ставший правой рукой Толстова.

С Левиным я познакомился раньше — еще до того, как он эвакуировался, в штабе ПВО университета. Но можно ли было предположить, что этот «лощеный штабист», как я называл его про себя, такой серьезный ученый, проведший несколько лет на Крайнем Севере, притом отнюдь не в штабных условиях, великолепный организатор, что он до тонкостей знает сложную кухню организации научной работы и станет в этом моим учителем, что до конца его жизни мы будем друзьями.

— Ну, Мишенька, дел у нас мильон! — так начинал он каждый божий день — и работа кипела.

Собирание людей было в какое-то время главным делом Толстова и его штаба. Наша Московская группа росла буквально не по дням, а по часам.

И кто  у нас появился!

Токарев, Богатырев, Кушнер, Рыбаков, Бунак, Дебец, Чебоксаров — все звезды первой величины, хотя и не все они имели тогда уже те высокие научные отличия, которых достигли впоследствии. Маститым был только B. В. Бунак, более молодыми профессорами — П. Г. Богатырев, П. И. Кушнер, C. А. Токарев; Б. А. Рыбаков, Г. Ф. Дебец и Н. Н. Чебоксаров были молодыми, недавно защитившими [диссертации] докторами, как, впрочем, и М. О. Косвен, и В. К. Никольский. П. И. Кушнер, старый революционер-подпольщик, известный ученый, не имел, как выяснилось, даже кандидатской степени (профессором его утвердил еще в двадцатых годах Государственный ученый совет). И кандидатскую, и докторскую диссертации Павел Иванович защитил уже в нашем Институте, в один год. Он считал, что защитить две диссертации легче, чем хлопотать о присвоении степени доктора без защиты (на что он имел право).

У нас появилась и целая плеяда аспирантов и докторантов: Чичеров, Потапов, Померанцева, Соколова, Бараг, Гарданов, Крупянская, Белицер, Маслова, Жданко, Калоев, Якимов — этим еще предстояло стать корифеями. Толстова не смущали никакие «объективные» трудности. Он добился, например, зачисления в аспирантуру известного уже к тому времени сибиреведа Бориса Осиповича Долгих, не имевшего диплома об окончании высшего учебного заведения, вопреки строжайшему запрету.

— Толстов берет аспирантов туда старше себя. Сторо ли он поймет, тат это смешно? — говорил Арциховский.

Время, однако, показало, что ничего смешного тут не было. Именно эти люди, которых я не могу здесь даже всех перечислить, вынесли на своих плечах наиболее трудные работы, далеко продвинули этнографию.

Были, конечно, и огрехи. Однажды появился пожилой, седой, плотный мужчина и сказал, что он — работник МВД, как тогда говорили, теперь в отставке и имеет материалы об эвенах и юкагирах. Толстов принял в нем живейшее участие. И. Ф. Симоненко вскоре был зачислен в аспирантуру (хотя и у него не было высшего образования), но не по Сибири, а по украинцам, стал особо доверенным лицом директора и даже рекомендовал его в партию.

Диссертацию защитил едва-едва, через несколько лет перевелся на Украину, но прославился отнюдь не научной работой, а составлением документов совсем не научных, в просторечии именуемых доносами. Куда бы он ни поступил, от него рано или поздно избавлялись, и кончил свои дни он довольно бесславно, где-то в Саратове, вне науки. Но это — много лет спустя. А в те годы Толстов считал его фигурой настолько нужной, что даже представил к правительственной награде, и только вмешательство В. П. Волгина это дело приостановило. Надо сказать, что такие огрехи у Толстова были единичны. Несравненно больше привлек он в науку людей способных, достойных, работящих, каждый из которых в меру своих сил принес пользу общему делу.

Одной из первых наших аспиранток была Мира Салманович. Она как-то ворвалась в наш темноватый кабинет и сразу осветила, оживила его. Зазвучал ее глубокий, красивый голос. Порывистые, несколько угловатые движения, видавшее виды пальто, которое теперь на ней болталось, вечная папироса — все это не позволяло до времени увидеть величавую, какую-то тициановскую Мирину красоту, гордую посадку головы. Миру взяли на первых порах на должность секретаря — моего помощника. И трудно было представить себе секретаря более неудачного, который терял все бумажки и горячо утверждал потом, что никогда в жизни их не видел, но вместе с тем человека более участливого, доброжелательного, заботившегося обо всех и о каждом, не упуская никакой мелочи.

— Послушайте, Мишенька, этот разиня Бараг не получил еще карточек. Отдадим ему наш дополнительный хлеб! А?

Тут же она блестяще сдала аспирантские экзамены и с головой (как она всегда отдавалась любому делу) ушла в этнографию румын. Приглашенный руководить Мирой известный романист профессор М. В. Сергиевский говорил, бывало:

— Если бы к ее темпераменту еще хоть немного усидчивости, она бы горы сдвинула. Она еще не знает романцев, а только их жалеет, особенно — молдаван.

И так всю жизнь Мира о ком-то заботилась, хлопотала, с кем-то сражалась, куда-то отправлялась в экспедицию — и почти не присаживалась за письменный стол. Она вырастила трех детей — свою дочь Галю, сына и дочь своего второго мужа Р. Бершадского. И, разойдясь с ним под конец жизни, оставалась любимой матерью всем троим, уже взрослым детям.

Для меня отношение людей к Мире было своеобразной лакмусовой бумажкой: люди хорошие ее любили, быстро и коротко с ней сходились. Враждебно-иронически относились к Мире всякие карьеристы, недоброжелатели и вообще плохие люди.