Война входила в жизнь. На чердаках поставили бочки с водой и ящики с песком. На заборах наклеили Гитлера с перевязанной щекой и надписью: "У Гитлера-бандита будет морда бита". В школах поместили милицию, эвакуированную с западных границ. Появились очереди за керосином и у некоторых магазинов, срочно распродававших оставшиеся товары. Кто-то был ранен в очереди осколком брошенной с самолёта бомбы. Появилась шпиономания. Подростки хватали мнимых немцев и тащили их в милицию. Так при посадке в трамвай был захвачен профессор химии Института, где работал Глеб.
На стенах зданий висели приказы о явке военнообязанных в мобилизационные отделы Военкоматов. Население города прослушало по радио обращение Сталина. Обращение начиналось необычно: "Братья и сёстры"... Голос прерывался, оратор пил воду и слышно было, как зубы стучат о стекло стакана. Поезда ещё ходили и многие киевляне уезжали на восток.
К Беклемишевым пришла прощаться Наташа, дочь Ольги Петровны Вакар. Наташа уезжала в Уфу с матерью, сестрой и дочкой.
Пришёл прощаться и инженер Добронравов. Он уезжал. Его жена Наталья Захаровна оставалась. Впрочем их семейный союз давно уже дал трещину. У Натальи Захаровны было немало романов, и Добронравов о них знал. Глеб понимал, что прощается с Добронравовым возможно навсегда. Леонид знал Глеба ещё гимназистом, а Глеб помнил Леонида, когда тот приехал первый раз в Киев в 1907 году и неудачно держал конкурс в Политехнический Институт. Он имел тогда здоровый румянец и чёрные курчавые волосы – совсем Ванька Ключник – злой разлучник с картинки, которую продавал старый шарманщик с обезьянкой или зелёным попугаем. Это было давно, больше 30-ти лет назад.
– Ну, – сказал Леонид, – поцелуемся. Бог знает увидимся ли. Попали мы в чёртову карусель.
– Да, – ответил Глеб, обнимая его, – сейчас наши судьбы в руках двух маньяков.
Но не все думали так. Уезжала одинокая, постаревшая Вера Михайловна Михайлова.
– А вы не едете? – удивилась она, – все уезжают.
– Куда же ехать?
– Ну, там уже укажут. Наверху думают, как всех разместить. Я Сталину верю, как отцу родному.
Говорить было нечего.
– Блажен, кто верует, тепло ему на свете... – пробормотал Глеб.
– Откуда у Веры Михайловны эта вера? – спросила Оля.
– Откуда? Она всегда говорила мыслями того мужчины, которым в данный момент увлекается. А она увлекается и в старости. Только теперешний её мужчина, вероятно один из учителей школы, где она преподает, говорит не то, что думает. А она принимает его слова за чистую монету.
Ввели ночные дежурства. Дежурные должны были стоять на дворе и следить, чтобы нигде не зажигали света или чтобы окна были плотно занавешены. Мастер Рачковский стоял на таком дежурстве с девушкой-соседкой. Девушка была комсомолка. Рачковский был мастером – золотые руки, но он был выходцем из крестьян. Он едва умел подписать свою фамилию и был простодушен. Расхаживая со своей компаньонкой по дежурству, он говорил:
– Говорят, что надо бояться немцев. А что немцы нам сделают? Хуже не сделают, чем было.
Комсомолка сообщила, куда следует, и Рачковского в следующую ночь забрали.
Летом в Институте занятий не было, но из Института позвонили: Институт отправлялся на окопные работы. Глеб нашёл Институт на Подоле. Тысячи людей погрузились в товарные вагоны, в которых можно было только стоять. После двух часов ожидания вагоны тронулись. Люди выгрузились в Боярке. Оттуда шли двенадцать километров пешком. Погода была хорошая, шли бодро. Им сказали, что их сменят после двух дней работы. На месте разбились на бригады. Им указали места работы. Начали копать.
Потом пришло какое-то начальство. Оказалось, что место указано неправильно и копать нужно с другим уклоном. Это противотанковые рвы, они должны иметь определённый профиль. В воздухе парило. Собиралась гроза. Всех мучила жажда. Грузовики подвозили лимонад и минеральные воды. Тысячи людей становились в очередь и мгновенно выпивали всё, что подвозилось.
Тем временем надвинулась туча, и пошёл дождь. Стало темно, и все бросились в село. В десять минут у крестьян всё было занято – и комнаты в хате, и чердаки, и клуни, и сараи. Ложились на полу и на дровах в мокрой одежде.
С утра стали опять на работу. В полдень прилетел немецкий самолёт со свастикой на крыльях. Толпы людей шарахнулись в жито, но немец сделал круг и улетел. На четвёртый день все обносились, были грязны и небриты. Никто и не думал их отпускать. Пополнение подвозилось, но в незначительном количестве.
Препараторша институтской чертёжки, та, муж которой погиб в ссылке, отправилась к врачу, и он дал ей освобождение по болезни сердца. К врачу двинулись толпы, но врач имел соответствующую инструкцию и освобождал от работы в виде исключения. На пятый день группа людей, и в их числе Глеб, взяли с бою грузовик и выехали в Киев. По дороге виднелись пожары. Неприятель был уже близко. Киев за эти дни тоже изменился. По улицам носились автомобили. Эвакуация шла ускоренным темпом.
В Институте исчезли уже директор и секретарь парткома. Их заменял, единый в трёх лицах, председатель месткома Яша.
– Вы эвакуируетесь с нами? – спросил он Глеба.
– Нет, с другим Институтом. Он пока ещё остаётся. Яша наклонился и сказал неопределённым тоном:
– Имейте в виду, что от Киева не останется камня на камне.
Глеб не придал тогда этому особого значения. Он перевёл препараторшу своей кафедры в другой Институт на место секретарши. В другом Институте тоже не было ни директора, ни секретаря парткома. Оставался только заместитель директора, профессор Дашков.
Все преподаватели эвакуированных уже Институтов, оставшиеся в городе, старались попасть в этот Институт. Было принято немало и студентов из других Институтов. В Институт зачастили и представители НКВД. Один из них посетил заместителя директора и долго изучал список профессоров, расспрашивая о каждом. Другой повадился ходить к секретарше. После его ухода у неё были заплаканные глаза. Он напористо вербовал её в свою агентуру. Было непонятно, почему власти не предпринимали никаких шагов к эвакуации этого Института.
Заместитель директора несколько раз звонил в райпартком и просил инструкций насчёт эвакуации. Ему говорили, что ещё не время. Глеб пошёл в Райсовет и просил выдать ему удостоверение на право индивидуальной эвакуации. Он положил свой паспорт и служебное Удостоверение.
– А ваше учреждение эвакуируется?
– Ещё нет.
– Тогда мы не можем выдать вам такого удостоверения. Дома происходил тоже конфиденциальный разговор.
– Ты пропускаешь все сроки. Уже Добронравов уехал не пассажирским поездом, а на открытой платформе, просидев в ней двое суток на товарной станции. Ты уедешь, а я останусь с мамой, которая не перенесёт такой эвакуации, – говорила Оля.
– Никуда я не поеду, разве что возьмут силой. Если я уеду, какой шанс, что ты одна с мамой выживешь и что я тебя когда-нибудь найду?
Профессор Коваленко, человек осторожный, говорил Глебу:
– Мы делаем серьёзный шаг. Если мы останемся здесь, то нам нельзя будет оставаться, когда будут возвращаться "товарищи".
– Я это прекрасно понимаю, но мне надоела эта чёртова мышеловка, хотя она и огромна. Вероятнее всего мы поедем в другую мышеловку, может быть худшую, но вы знаете украинскую пословицу: "Хой гирше, абы инше".
Глеб и Оля понесли обувь к сапожнику. Этого сапожника Глеб знал ещё 43 года тому назад босоногим мальчиком в деревне Подольской губернии.
– Откуда у вас дог? – спросил Глеб сапожника, увидев большого в серых пятнах дога.
– Соседский, пришлось его взять. Хозяева вчера отравились.
– С чего это?
– Так. Оба молодые. Хорошо жили. Оставили записку. Война их разлучит, предпочитают умереть вместе.
– Видишь, – сказал Глеб Оле, выйдя на улицу, – война берёт свои жертвы не только на фронте.
В небе развёртывался воздушный бой. Один из самолётов со свастикой зашёл в хвост самолёту с красной звездой. Из хвоста советского самолёта рванулось пламя. Лётчик закачался на стропах парашюта, а самолёт, объятый пламенем, нырнул в городскую панораму и скрылся за высокими зданиями.
Свободное копирование
