Однажды к мастеру складок Павлынову зашел дядя в роскошной кожаной куртке с меховым воротником и в картузе с ярким якорем, художник Георгий Григорьевич Нисский.
Сейчас имя Нисского совершенно неизвестно широкой публике. Никто не знает, где его картины и когда он скончался. Но в то время он купался в славе лучшего мариниста, обласканный властью и живший на широкую ногу художник и спортсмен первой величины.
Меня сразу потряс огромный черный «ЗИМ», сверкавший никелем во дворе. Нисский лично пригнал его из города Горького, где директором автозавода был старый заказчик и хороший приятель. Оказалось, что Нисский был не только академиком живописи, но и чемпионом Москвы в парусном спорте, что было невероятной редкостью среди домоседов «вечного реализма», и уникальным водителем автомобиля. Можно без преувеличения сказать, что автомобиль был его походной мастерской, продолжением жилья и жизни. В багажнике лежали холсты, картонки, альбомы, краски в коробках, разбавители, кисти и всевозможные мастихины.
Свой творческий день он начиная с киоска Петровского парка, где зимой и летом подавали коньяк с икрой.
Художник выпивал граненый стакан залпом, зажевывал красной икрой и в приподнятом настроении гнал свой «ЗИМ» в Химки, в Завидово, в Осташков. Изредка он выруливал на обочину, и не вылезая из хрустевшего кожей сиденья, набрасывал проекты будущих модернистских композиций с опрятными хатами и чистыми шоссе.
В культурной политике страны он занимал высокий пост инспектора высших учебных заведений, подчиненных Академии художеств, и в любой момент мог нагрянуть в деканат и напугать руководство вуза.
Тогда, в феврале 1952-го, «адмирал» Павлинов, учитель Нисского, и пара старушек наотрез отказались «кататься по Москве». Я же, пылая от страстного желания прикоснуться к дарам высокой цивилизации, сразу сказал «хочу», и мы помчались!
«Дядя Жора» жил на Масловке в просторной, современной квартире, где стояла огромная картина с изображением пейзажа, больше напоминающего американский простор с Гари Купером, чем русскую, навозную деревню коммунизма.
Вдруг он бросился к балкону и ткнул пальцем в человека в черной шубе, застрявшего в сугробе:
— Смотри, Иогансон! Наш главный академик, брат, таковский — когда он пьян, то он Сезанн, когда он трезв, то он Маковский!
Теоретик и практик бригадного творчества Борис Владимирович Иогансон в молодости увлекался французскими импрессионистами, а в зрелости стал эпигоном русских реалистов, среди которых Владимир Маковский, автор жанровой сцены «Не пушу», отличался особой серостью.
Позировать Нисскому мне не пришлось, но с ним впервые в жизни я отведал комфорт быстроходной, моторной техники.
Всем беднякам и попрошайкам Нисский рассовывал деньги. Не долго думая, он доставил меня в Новогиреево, где меня ждали художники. Судя по всему, знаменитый художник страдал от отсутствия детей в семье. Он грустно улыбнулся, когда я сказал, что у меня есть дед в Москве, а в Брянске живет мать. Думаю, он предпочел бы, чтоб я оказался беспризорником.
Поселок Новогиреево располагался на дальней, восточной окраине Москвы. Добирались туда электричкой или трамваем, по бывшему Владимирскому тракту, где в старину прогоняли в Сибирь каторжников. По правую сторону шоссе, в худосочном садике стоял «дом Фаворского». Безликое здание из красного кирпича, с наглухо забитой парадной дверью.
Адрес Фаворского, заказавшего живую натуру, я получил от «дяди Яши», знавшего его с двадцатых годов.
Дверь с заднего дворика открыл молодой человек с густой черной шевелюрой, оказавшийся зятем хозяина, скульптором Дмитрием Шаховским. Сам Владимир Андреевич, склонив розовый лоб над столом, что-то царапал на деревяшке. Вокруг смирно корпели за мольбертами сразу четыре женщины, жена художника с сестрой, дочка Маша и свояченица Мила Карташева, жена скульптора, жившего за стеной. Как только меня поставили, обрядив в тяжелые сапоги и длинный армяк, в позу бегущего человека, — позднее В. А. Ф. перевел рисунок в гравюру «Гришка Отрепьев, убегающий в окно», — в кружок присоединилась еще одна художница лет двадцати отроду, студентка Ирина Коровай, чуть не ставшая моей женой.
Никакой суеты! Творческая тишина! Свобода творчества!
Попытку молодого зятя вставить уличную хохму все решительно осудили. При гробовом молчании в конце сеанса я попросил воды. Мне заварили чай с конфетами. Свояченица Фаворского села за развинченное фортепьяно и сыграла скучнейший музыкальный этюд. Уходя, я мельком осмотрел рисунки. Казалось, их рисовал один человек, неловко выводивший объемы и складки армяка.
В семье Фаворского я воочию убедился, что за самое глупое рисование можно получать деньги и припеваючи жить. В этом я постарался убедить мать и родичей по приезде в Брянск.
На Пироговке я побывал, но до Кратова не доехал.
Семья Ястржембских жила в огромном доме номер 40 по Большой Пироговской улице. Высоченный дом без архитектурных излишеств походил на хищного броненосца, плывущего в открытый океан. На кубистическом балконе с видом на монастырь спала сытая овчарка. Здесь жили отдельно и удобно. Сразу поражал сияющий, прекрасно настроенный «Бехштейн», стоявший в просторной гостиной. Вещь была в постоянной работе. На рояле стоял не кувшин с бумажными, вечными цветами, а партитура модного Шостаковича. Хозяйка Татьяна Яковлевна постоянно играла в симфоническом оркестре радиокомитета.
На стенах висела засохшая картина Исаака Левитана с изображением русских далей и десяток китайских свитков.
— Папа привез из Китая, — объяснила Настя. — Он переводит с китайского.
Спальню родителей украшал огромный персидский ковер с кривой, турецкой саблей и кремневым мушкетом. Напротив резное трюмо от пола до потолка, шторы с кистями, фарфор в зеркальном шкафу. В коридоре серебряный горшок для тростей и зонтиков. Светлая кухня без тараканов.
На прощанье Настя подарила мне книжку Н. В. Гоголя «Петербургские повести» с красивыми рисунками Подлесской. «Дядя Яша» вручил коробку масляных красок. Отоварившись дефицитом, сахаром и солью, я вернулся в родное захолустье.
Свободное копирование
