В Петропавловской крепости - 1

XXV

<В ПЕТРОПАВЛОВСКОЙ КРЕПОСТИ>

Канцелярия.-- Невская куртина.-- Крепостные права. -- Начальство и солдаты.-- Арестованные солдаты.

В первой комнате, куда мы вошли, было очень яркое освещение. Она была очень невелика, но в ней горело по малой мере восемь свечей. При свете на трех или четырех небольших столах производился скрип перьев дюжиною военных писарей. Насколько я мог судить по взгляду мельком на их работу, они составляли какие-то списки. Бумага была разграфлена. Это были, вероятно, списки арестованных студентов.

В дальнейшей комнате, еще меньшего размера, стоял только один стол и из-за него встал нам навстречу небольшого роста человек с конусообразной белокурой головой и полицейски любезным выражением лица. Он был в сюртуке с красным воротником и опять-таки со Станиславом на шее.

-- Что это? -- воскликнул он, подавая руку Зарубину,-- долго ли вы еще будете возить? Куда я помещать-то стану? Тоже из студентов? -- спросил он, обращаясь отчасти как будто ко мне.

-- Нет-с, господин Михайлов, сочинитель. Уж вы, пожалуйста, отведите номер получше.

-- И рад бы, да нету.

-- Вот и вещи их тут.

-- Не угодно ли садиться?

Я сел у стола и взял номер "Русского инвалида", лежавший тут.

Человек с красным воротником (делопроизводитель канцелярии и -- как я узнал потом, правая рука Тайной канцелярии в крепости) вызвал Зарубина в другую комнату, пошептался там с ним, потом сказал громко, что пойдет доложить коменданту.

Я прочитал между тем в "Инвалиде" немало удививший меня приказ по военному ведомству о предании суду и аресте Семевского, Энгельгарта и Штрандена за участие в беспорядках, производимых студентами.

Когда Зарубин воротился к столу, у которого я сидел, я спросил его, что значит это и разве не одни студенты были виновниками беспорядков.

Капитан присел на место делопроизводителя и, наклоняясь ко мне, произнес:

-- Да ведь там целый бунт был. Войско надо было вывести. С окровлением дело-то было, с окровлением.

Больше он, однако ж, ничего не рассказывал.

Делопроизводитель, воротясь, сказал, что комендант не совсем здоров и меня к нему водить не нужно. Он расписался в книге, привезенной Зарубиным, что получил в целости как меня, так и вещи мои, и когда тот удалился, он пригласил меня идти с ним, а сам распорядился, чтобы следом принесли вещи.

Мы пошли только вдвоем.

Всю дорогу от комендантской квартиры до куртины, где меня заключили, он болтал без умолку: извинялся, что теперь у них нету помещения лучше -- все битком набито, говорил, что кой-какие улучшения сделаны в содержании, что дают теперь утром и вечером чай, чего прежде не было, что с 1 ноября и в ночниках будет гореть деревянное масло.

-- Нельзя же в наше время,-- заключил он,-- держаться старых порядков.

Мы поднялись по темной лестнице в длинный каменный коридор, который тускло освещался висевшим со свода фонарем.

Жалкая светильня еле мерцала, как в уличных фонарях самых далеких и глухих петербургских захолустьев. По коридору медленно шагали или стояли в полумраке солдаты с ружьями. Часовой у входной двери, едва вступили мы в коридор, громко крикнул:

-- Старшего!

Возглас этот прошел до самого конца коридора, и скоро навстречу нам шел, гремя ключами, с оплывшей сальной свечой в руке, унтер-офицер в каске, в шинели и в тесаке.

-- Отвори восьмой номер. Да где плац-адъютант?

-- Они в баню ушли.

-- Ну, хорошо. Отвори.

Я не припомню только хорошенько -- восьмой ли это был номер, или шестой. Знаю, что он был крайний направо по коридору.

Отворили тяжелую дверь, и на меня пахнуло еще худшим сырым и затхлым воздухом, чем какой был в коридоре. Не было тут только масленой копоти и чада, как там.

Я очутился под совершенно круглым, от самого пола идущим сводом, но в номере настолько просторном, что в нем помещалось шесть кроватей. Два полукруглых и довольно длинных окна, закрашенных снаружи, с мелким переплетом, белели в глубоких темных амбразурах, будто занесенных снегом. Стены были закоптевшие, с приметами сырости, со свода висела бахромой паутина.

-- Это у нас было больничное отделение,-- заметил смотритель,-- да больше теперь решительно нигде места нет. Если они привезут еще кого-нибудь, поместить будет некуда. Эй! -- крикнул он ефрейтору,-- крикни людей. Вынесть отсюда лишние койки.

Пришло несколько солдат, и вынесли. Смотритель взял свечу и поднял ее у себя над головой, рассматривая потолок.

-- Эй! паутину обмести. Возьми метлу кто-нибудь! обмети паутину.

Две метлы зашаркали по своду. Паутина, белила, пыль летели нам в изобилии на голову.

-- Ночник подай!

Старый, сгорбленный сторож, инвалид, в каком-то рубище, не напоминавшем его военного звания, принес жировой ночник, от толстой светильни которого подымалась толстой струей копоть.

Я спросил, нельзя ли получить свечу.

-- Я думаю, можно будет, конечно на ваши собственные деньги,-- отвечал смотритель.-- Вот как плац-адъютант воротится из бани, вы ему скажите. Покамест вы останетесь в своей одежде. Он уж там всем распорядится. Он скоро. До свидания-с покамест.

-- Курить-то у вас позволяется?

-- Разумеется-с, сколько угодно.

И он ушел. Дверь затворилась, ключ тяжело повернулся в замке, и я остался один в моем новоселье.

Деревянная койка стояла в довольно широком простенке между окнами, изголовьем к стене, впрочем не близко. И в Тайной канцелярии постель не отличалась опрятностью и удобством, а уж здесь и подавно. Парусинный мешок, скудно набитый соломой, был прикрыт грязною простыней, подушка была тяжелая, из нее торчали острыми концами перья и летели во все стороны, только что прикоснешься. Наволочка старая, видно на подушку вдвое больше, была чистотою под стать простыне.

Впрочем, подушек было две, но нижняя соломенная. Одеяло из толстого солдатского серого сукна было (вероятно, с год тому назад) подшито толстой холстинкой.

Около изголовья направо стоял небольшой столик без столешника, на нем помещалась оловянная кружка с крышкою, для воды. Около стола стоял стул с глухим деревянным сидением.

Больше ничего не было в номере.

Тут было не холодно, но я скоро почувствовал сырость. Только краешек железной печки, топившейся в коридоре, выходил сюда.

Как ни противна была мне эта неприятная постель, но надо было примириться с нею, я ведь не знал, как долго придется мне спать на ней. Как ни пасмурна и печальна была окружающая меня обстановка, даже в сравнении с казематом Тайной канцелярии, у меня было как-то легче на душе. Сознание, что я перестану видеть перед собою ежедневно шпионские физиономии, снимало как будто какую-то ненавистную тяжесть и с моего мозга. Вообще я рад был своему темному своду, как перемене к лучшему.

Я промерял раз пятьдесят мой номер из угла в угол, иногда в забывчивости утыкаясь лбом в свод, потом прилег на постель.

Ночник беспрестанно нагорал, и, когда я ленился встать, чтобы поправить светильню принесенными для этой цели лучинками (ночник стоял на окне), по своду слабым сиянием ложился свет коридорного фонаря, сквозь стеклянную раму над дверью. Отражение рамы протягивалось веером по своду, и чем больше мерк мой ночник, тем ближе тянулись эти радиусы слабого света к моей постели.

Когда я лежал таким образом, поджидая плац-адъютанта, у меня все звенело почему-то слово Зарубина: "с окровлением",-- и в этот первый мой вечер в крепости сложились у меня в голове известные тебе стихи с этим припевом. Они, может быть, и плохи, но я ими в тот вечер был очень доволен.

Прошло, вероятно, более полутора часа, прежде чем опять раздался оклик: "старшего!" -- загремели ключи, и ко мне вошел в шинели с меховым воротником толстый плац-адъютант с большими черными усами и с выпуклым лбом, старательно прикрытым редкими черными волосами.

-- Вы студент-с? -- спросил он меня, отрекомендовавшись и пожавши мне руку.

-- Нет.

Я назвал свою фамилию.

-- А! вы сочинитель! это верно по прокламации.

-- Да.

-- Это все пустяки.

Он говорил с такою уверенностью, как будто сам он должен был произносить надо мною суд.

-- Вас скоро выпустят.

Старший принес между тем арестантскую одежду.

В числе улучшений в крепости делопроизводитель, провожая меня в куртину, упомянул, между прочим, о том, что они (он говорил мы) выхлопотали, чтобы белье было потоньше -- кадетское.

Рубашка и все прочее, принесенное мне, было ужасно сыро, почти мокро, и я мог только надеяться, что согреюсь в шинели из серого солдатского сукна, которая заменила мне здесь больничный халат Тайной канцелярии.

Я переоделся и свою одежду переписал карандашом на бумаге. Старший связал ее веревкой, употребив вместо завертки мое пальто, и унес. Книги плац-адъютант у меня оставил, но бумагу, карандаш взял для спроса у коменданта. Свечу обещал он мне доставить завтра, а пока обойтись ночником. Часы тоже взял.

Впрочем, они были и не нужны. Куранты на соборе разыгрывали то и дело разные коленца, не считая уж "Коль славен наш господь в Сионе" и "Боже, царя храни".

Последний гимн особенно здесь кстати. Так как его никто, конечно, не может повторить сознательно <под этими сводами>, то лучше всего было предоставить это занятие бессознательным медным языкам колокольни.

-- А что, ужинать еще не давали? -- спросил плац-адъютант.

-- Никак нет-с, -- отвечал старший.-- Сейчас подадут.

-- Давай!

В дверь вошла целая процессия вроде той, которая выходит из царских врат, вынося разные ложечки и плошечки и поминая Анну Павловну, королеву нидерландскую. Только блеску, разумеется, того не было. Это ведь были просто солдаты, несшие арестанту ужинать.

Один принес глиняную пустую кружку и налил ее, поставив на стол, чаем из черного от копоти большого медного чайника, другой, с корзиной в руках, вынул и положил на стол белую булку, два куска сахару и два ломтя черного хлеба, третий принес оловянную чашку с куском жареной говядины и соленым огурцом, четвертый -- солонку. Этот уж вполне уподобился тому огромному попу, который выносит какую-то вилочку и на долю которого именно приходится поминать королеву нидерландскую Анну Павловну. Да, еще одного забыл, переменившего воду в оловянной кружке!

Поставивши передо мною эту трапезу, солдаты разошлись, а вслед за ними ушел и плац-адъютант, пожелав мне спокойной ночи. Меня заперли до следующего утра.

В первый раз после моего ареста я почувствовал действительный аппетит, а тут, как нарочно, еда была самая непривлекательная. Я перенес ночник с окна на стол и при его тусклом освещении принялся за говядину. Она была жестка и, как водится, не разрезана, но я уже в Третьем отделении успел привыкнуть есть, как едят звери в зверинцах. Я с трудом отрывал зубами волокна жесткого жареного мяса и купал руки в масле, я уничтожил его все, Добрался потом до трех картофелин, съел и огурец, сам изумляясь своему аппетиту. Так сильно было, однако ж, во мне довольство, что я не в Третьем отделении, что я не ограничился одною говядиною, но и съел весь черный хлеб и белую булку, поданную к чаю. Чай -- надо правду сказать -- подавался мало похожий на чай. Это была какая-то трава без запаха и без вкусу. Но к чему нельзя привыкнуть? Привык я и к нему.

После этого ужина я почувствовал себя отчасти, как дома, в крепости. Спать еще было рано, и я уложил на окне в порядке свои книги. Еще в первый раз, по выезде из дому, у меня оказывалось их такое большое количество. Как я уже сказал прежде, в Третьем отделении мне сразу их не давали, вероятно, чтобы не баловать слишком.

Спал я в своем печальном новоселье тоже лучше, чем в Тайной канцелярии; но, к несчастию, мне пришлось раза три пробуждаться от самого сладкого сна. Часовой, ходивший мерными шагами по коридору, частенько приподымал железный ставень над оконцем моей двери и, заметив, что ночник у меня гаснет, стучал в стекло оконца и кричал, приложившись к нему лицом:

-- Ночник!

Я просыпался, вскакивал, надевал на босую ногу башмаки, подходил к окну и поправлял лучиной толстую и обгоревшую грибом светильню.

Поставить же ночник на стол, поближе к себе, чтобы, не поднимаясь с постели, поправлять его, я не решался. Он слишком уж коптел.

В эти промежутки между сном меня поражал более всего -- это я замечал во все пребывание свое в крепости -- тяжелый храп спавших в коридоре солдат, чередовавшийся с бредом и порой с пронзительными криками, так что часовой обыкновенно начинал будить спящего, чтобы избавить его, вероятно, от мучительной грезы.