Пражские годы - 6

Евгений Александрович Ляцкий, наш профессор по современной русской литературе (под этим термином понималась литература XIX века) и руководитель семинара, объявил некоторые темы, которые могли быть предметом работы студентов. Мое внимание привлекла тема “Гоголь как историк”. Евгений Александрович мимоходом пояснил, что тема сравнительно спорная и малоразработанная. Я подумал, что это и интересно: я любил Гоголя, и мне казалось, что, возможно, это будет способствовать хорошему углублению материала. Тем более что я как раз ввиду того, что шли лекции по Гоголю, читал кое-что из библиографических источников о нем, в том числе книгу Котляревского о Гоголе, и поэтому вызвался.

Евгений Александрович посмотрел на меня и сказал, что даст рекомендательное письмо директору Славянской библиотеки. Я никогда даже не слышал о существовании такой библиотеки. Она находилась в Стромовке в отдельном доме. Библиотека была замечательная и совершенно уникальная по подбору книг. В основу ее легла частная библиотека библиофила, очень состоятельного до революции человека Владимира Николаевича Тукалевского, который при своей состоятельности был человек левых убеждений, близкий к эсерам. Его библиотека находилась за границей, и он продал ее министерству иностранных дел Чехословацкой Республики, которое не только дало ему хорошую сумму за его книжное собрание, но и назначило директором библиотеки. Тукалевский много пополнял библиотеку. Усиленно скупались русские книги. Их вывозили из Советского Союза. Оттуда, например, доставили проданную после ареста академика Сергея Федоровича Платонова его личную библиотеку, которая таким образом попала в Прагу. Позднее Славянскую библиотеку перевели из Стромовки в Клементинум. Это оказалось гораздо удобнее: рядом с университетом, в центре города, хотя постепенно она утратила свое своеобразие.

В 1927 году, когда я пришел туда, меня встретила секретарша, которую я потом много лет знавал как любезнейшую и чрезвычайно знающую библиотекаршу, всегда чрезвычайно помогавшую в нахождении нужной библиографии. Посмотрев на меня и на письмо, она сказала: “Сейчас доложу Владимиру Николаевичу”, — и тот сразу вышел ко мне. Он был небольшого роста, черный, с пронзительными глазами, и по внешнему виду никак нельзя угадать, что он библиофил, действительно большой знаток книг и редких изданий, русских и заграничных. Относился он к своей библиотеке с большой страстностью, и основная его цель была — не допустить пользоваться библиотекой непосвященных людей, недостойных ее. Он сразу, с места в карьер, принялся уговаривать меня уходить, говорил, что это далеко, что все эти книжки есть в других русских библиотеках, что он просто не понимает, зачем Евгений Александрович Ляцкий послал меня сюда: “По рассеянности профессорской послал”.

Я был немножко смущен таким приемом, потом вспомнил, что мне говорили о нем как о чудаке, и спокойно объяснил, что уже просмотрел все, что относится к Гоголю, в других библиотеках и там нет ничего из того, что мне надо, и поэтому если действительно исполнить эту семинарскую работу, то ее надо выполнить всерьез. А глубина может быть достигнута только при помощи книг, которые собраны им. Это немножко его смягчило. Он произнес: “Ну, хорошо!” А секретарше сказал: “Удовлетворите его книжные интересы”, — и после этого я действительно провел там много часов, читая по Гоголю, главным образом не столько его самого, но и о нем. И это было очень интересное, увлекательное чтение, из которого вырос мой доклад, в котором я стремился не осмеивать Гоголя-историка, как это делали Венгеров и другие мои предшественники, а реабилитировать его, показав, в чем была прелесть Гоголя, как он это понимал и почему он стремился к обобщающим текстам, а не к мелочному перечню фактов, под которым, по-видимому, Венгеров подразумевал знание истории. Во всяком случае, я сначала собрал материал, а потом долго писал, потом мне опять пришлось немножко проверять по написанному тексту. Я читал доклад во второй половине февраля, к концу семестра.

Перед этим я пережил глубочайший кризис сомнений и даже собирался покончить самоубийством, считая себя бездарным человеком, но было не так легко, да и не хотелось, в общем, кончать с собой! Это было просто от отчаяния, отчасти от усталости, от ежечасной перегруженности делами: все время дела в разных концах города; несмотря на молодость и легкость ног, быстроту движения, это все-таки утомляло.

Я имел большой успех, доклад способствовал упрочению моего положения в университете. Из неизвестного, никому не знакомого “малыша” из Прибалтики, я вдруг превратился в подающего надежды студента, у меня завелись друзья, начиная с Ростислава Владимировича Плетнева, меня сразу заметили старшие студенты, и Ляцкий дал мне самую высокую награду, какую можно было дать за доклад, — 100 чешских крон — первый приз за семинарские работы. Об этом было объявлено на доске в Славянском семинаре, и все сразу начали считать меня чуть ли не будущим гением; естественно, отпал вариант с самоубийством. Таково было начало моих занятий, а во втором семестре я имел не меньший успех в семинаре Францева.