Я связалась с Маркишем. Узнав, в чем дело, он хотел немедленно вернуться в Москву — спасать моего отца. Но, подумав, мы решили, что мне самой следует ехать в Екатеринослав.
Нагрузившись продуктами, приобретенными по талонам Маркиша в специальном распределителе (после удушения НЭПа в стране ощущался недостаток продовольственных и промышленных товаров), я села в екатеринославскии поезд. С вокзала я решила ехать прямо к родителям Маркиша.
Старый Давид был подавлен, Хая — мать Маркиша — то и дело повторяла: «Всех сажают, всех сажают…» Давид боялся за гордость семьи, за Меира: его уже искали. Поэтому Давид согласился довести меня лишь до начала той улицы, в конце которой помещалась тюрьма: он не хотел привлекать к себе — а через себя к Меиру — лишнего внимания.
Площадь перед тюрьмой была черна от народа — словно бы праздник какой здесь проводили, или ярмарку, или устроили центр черного рынка. Люди толпились, ели принесенную с собой пищу, переговаривались. Меня, как человека нового, тут же забросали вопросами:
— У тебя кто сидит — отец?
— Он откуда?
— Как его зовут?
— Сколько он держится?
Последний вопрос меня озадачил. Мне разъяснили: «сколько держится» — это значит, сколько дней арестованный человек, подвергаясь мучениям, не дает показаний. Один крепкий старик-нэпман, как выяснилось, «держится» вот уже семьдесят шесть дней.
Зная достоверно, что у моего отца ничего не осталось от былого богатства и, следовательно, «держаться» ему незачем, я отправилась в тюремную комендатуру.
— Я дочь Лазебникова… — представилась я в узкое окошечко. — Мой отец у вас?
— А мы вас ждем с нетерпением! — вежливо, даже мягко сказал мне молодой блондин с ясными голубыми глазами. — Идите за мной!
И, открыв дверь, он повел меня по коридору тюрьмы в один из следственных кабинетов.
Здесь с него вежливость и мягкость как ветром сдуло.
— Где империалы? Где брильянты? Где золото в слитках? — заорал он зверским голосом. — Привезла? Давай сюда! Ну! Давай сюда и забирай своего отца!
Орал он громко, но не азартно — видно, приходилось ему орать одни и те же слова по много раз в день.
— Что такое «империалы»? — не выдержала тогда, закричала и я. — Что вы от нас хотите?!
— Империалы — это такие деньги, деньги, деньги! — бушевал блондин. — Стране нужны деньги! Где они? Давай их сюда! Как ты узнала, что твой отец здесь? У кого ты живешь? Отвечай немедленно!
— Я жена Переца Маркиша, — сказала я. — Живу у его отца.
Блондин застыл на миг, потом его снова понесло:
— Вот видишь — вы, буржуи, все вместе! Где Меир Маркиш? Признавайся — где Меир?
— Не знаю, — сказала я.
— А где отцовское золото?
— Нет у него никакого золота, — сказала я.
— Нет золота? — вскричал блондин, — Ха-ха-ха! Так я тебе и поверил! Сиди здесь и вспоминай, где золото и где Меир Маркиш. Ты не выйдешь отсюда, пока не вспомнишь, поняла?
С этими словами блондин выбежал из кабинета и запер дверь на ключ.
Ключ в скважине повернулся только к вечеру, и в комнату ворвался в сопровождении блондина новый человек — длинный, тощий, дерганный какой-то еврей с больным, желтым лицом. Безостановочно мечась по кабинету, он напоминал перебрасываемый кем-то невидимым складной метр.
— Твой отец во всем признался! — сходу приступил к делу еврей. — Он сказал — у него вот такие мешки с золотом! — длинный показал — какие, получилось — очень большие, почти в человеческий рост. — Где империалы? Ты привезла империалы?
— Ах, так! — закричала и я почти в истерике. — Если мой отец скрывал свое золото от семьи — ведите его сюда! У нас есть только рояль, мамино кольцо и золотые часы…
У мамы была еще нитка орлеанского жемчуга, но я про эту нитку ничего не сказала — она мне очень нравилась.
— А нитка орлеанского жемчуга! — заорал тогда длинный еврей. — Что ж ты ничего нам о ней не рассказываешь? Нитка на тридцать зерен!
— Я думала, она фальшивая, — нашлась я. — Но, если она вам нужна — забирайте ее. И часы берите, и кольцо. Больше у нас ничего нет. Забирайте — и отпустите отца.
Я поняла, что отец рассказал и про жемчуг, и про часы, и про кольцо, и про рояль — про все. А больше ему не о чем было рассказывать.
— Оставь жемчуг себе! — разрешил длинный еврей. — Ты смазливая девчонка — он тебе пригодится.
— Кто вам дал право со мной так разговаривать! — взорвалась я. — Мой муж — поэт, известный человек!
— Поэт? — несколько удивился длинный. — Кто ж такой?
— Перец Маркиш!
Длинный притих, потом походил по кабинету, сказал:
— Я с Маркишем знаком по Бердичеву. Я когда-то писал стихи… А где он теперь живет, Перец Маркиш?
— Там же, откуда вы забрали моего отца!
Еврей с блондином ушли, снова заперли дверь. Я просидела в комнате почти до темноты. Вечером явился длинный еврей, на сей раз без блондина.
— Ну, деньги надумали отдавать? — теперь уже на «вы» снова затеял свое длинный еврей.
— Нет у меня денег, — сказала я. — Лучше вы передачу для отца возьмите, и подушку.
— Передачу давайте, — разрешил еврей. — А подушку — обойдется без подушки. Здесь не курорт! Оставьте продукты и уходите!
На площади, несмотря на поздний час, людей не убавилось. Меня, как только я вышла, засыпали вопросами:
— Куда водили?
— Почему так долго?
— Кто с тобой говорил?
Как раз это — кто со мной говорил — я и хотела выяснить. Не успела я обрисовать длинного еврея, как со всех сторон закричали:
— Это ж Варновицкий, главный их начальник по «золотухе»!
Ночью я связалась с Маркишем по телефону, спросила:
— Ты помнишь такого — Варновицкого? Он говорит, что знаком с тобой по Бердичеву.
— Не помню, — сказал Маркиш. — Приеду, погляжу — может, вспомню.
Маркиш приехал через двое суток.
А отца выпустили через сутки — изможденного, с сильными сердечными болями, с синяками по всему телу.
Он вспоминал побои, вспоминал бессонные ночи в камере, при ослепительном электрическом свете, когда заключенных заставляли проводить «митинги» и «собрания» и каяться. Тогда выпускали на «сцену» агента-провокатора, который возвещал:
— Ленин сказал, что в стране рабочих золото пойдет на строительство общественных уборных! Давайте же отдадим наше золото! Давайте раскаемся и отдадим наше золото!
И заключенные выслушивали всю эту галиматью, и им не давали сомкнуть глаз до рассвета, и днем тоже не разрешали прилечь на нары.
Отец с легкой улыбкой вспоминал, как один из его сокамерников — еврей Гусатинский — не выдержал побоев, издевательств и мучений и заявил:
— После последнего собрания я принял решение, гражданин следователь: я отдам мое золото! У меня много золота, и я хочу, чтобы из него построили уборную в центре города Киева, против моего дома. И пусть повесят дощечку, что это мое бывшее золото. А я и мои дети, и мои внуки — все мы будем ходить в эту уборную с большим удовольствием!
— Построим, построим! — пообещал следователь. — Вы очень сознательный гражданин… Золото где?
— Я спрятал его, замуровал в моей квартире, в центре Киева.
— Сегодня же вечером мы с вами поедем в Киев, — сказал следователь. — Вас надо ставить в пример, гражданин Гусатинский!
— Ну, что вы! — засмущался Гусатинский. — Просто мне по душе сама идея, она так свежа: уборная из золота имени бывшего нэпмана Гусатинского…
Гусатинского накормили прекрасным обедом, и он с наслаждением проспал в следовательском кабинете до самого вечера. Вечером он со следователем отправился на вокзал и сел в мягкий вагон. Сидя в буфете, Гусатинский развлекал себя беседой со следователем о преимуществах социализма и наслаждался отдыхом после месяцев тюремного кошмара.
Назавтра они пришли к дому Гусатинского. Им открыла Гусатинская жена, обомлевшая от счастья.
— Я решил все отдать! — сообщил Гусатинский жене еще в дверях. — Давай все отдадим: золото, бриллианты, жемчуг, платиновую коронку и песцовую горжетку. Все!
— Что ты говоришь? — всплеснула руками жена. — Какую горжетку?!
— Ты же знаешь! — настаивал на своем Гусатинский. — Я замуровал все это добро в нашей спальне, под полом.
Вызвали рабочего, вскрыли пол в указанном Гусатинским месте. Там ничего не было.
— Я, как видно, немного перепутал, — сказал Гусатинский. — Давайте-ка вскроем пол в столовой.
Вскрыли и в столовой, и не нашли ничего также и там.
К вечеру расковыряли всю квартиру — безуспешно.
— Теперь вы, гражданин следователь, так же как и я знаете, что у меня ничего нет, — сказал Гусатинский. — И теперь можете в меня стрелять, вешать меня, резать на куски — я немного отдохнул и выспался.
Гусатинского увезли обратно в Днепропетровскую тюрьму, но некоторое время спустя выпустили. Вторично его арестовали в начале 1938 года, и он погиб в лагерях.
Свободное копирование
