ЗЕРКАЛА. ВСТУПЛЕНИЕ.

Я родился на северной окраине Новосибирска, между огромным рабочим гетто в овраге речки Ельцовки, текущей через город, и границей соснового леса, начинавшегося почти рядом с моим бревенчатым домом. Это был 1947 год, и около полутора миллионов человек тогда умерли от голода в моей только что «победившей фашизм» стране. Но в моей тарелке всегда была еда — мои родители и дедушка с бабушкой были работающие горожане, а я был единственным ребёнком в семье.

Недалеко, через улицу, располагалось училище МВД, и несколько раз сквозь оконное стекло я видел, как курсант с овчаркой гнался за странным человеком в ватной маске и с длинными, как у Пьеро, рукавами толстого ватника. Иногда мне удавалось наблюдать и завершение действа, когда собака рвала упавшего и далеко летели клочья ваты. Так, тогда ещё не понимая происходящего, я оказался свидетелем главной игры моего столетия — охоты на человека. Зимой я сопротивлялся холоду, прущему с низовьев Оби, ходил в детскую библиотеку кожевеннообувной фабрики, и играл в войну с окрестными пацанами. Война была близко позади, и играли в неё ещё серьёзно, и книжки читали все о ней, так что, когда много лет спустя я попал не на отцовскую, а на «свою» — в Чечню, у меня было сплошное «дежавю», и долго никак не понималось, что всё это не понарошку.

А тогда, в 1954–1955, инвалиды на деревянных платформах с подшипниковыми колёсиками шпалерами сидели вдоль улицы, ведущей от мясокомбината к ЦПКиО, а наглядная агитация цвета золота 5 в лазури над их головами доходчиво повествовала о прекрасном мире, в котором жили все мы. Так что путь от Жюля Верна к Шаламову был для меня не очень долог. «Колымские рассказы» я впервые прочёл шестнадцатилетним в новосибирском Академгородке. Тяжесть этого чемодана с фотокопиями до сих пор в памяти, как дополнительное измерение земной гравитации. Потом был Томский университет, мотня с местной гэбнёй, для которой ни Шаламов, ни Оруэлл не были авторитетами, сторожество и организация подпольного культурологического клуба по месту работы в оранжерее РСУ горзеленстроя. А потом, когда выгнали и оттуда, — шабашка — сезонные работы, впрочем, длящиеся почти два десятилетия все четыре времени года. С профессиональными противниками режима я познакомился только в конце 1980-х.

Моя будущая жена была сослана в один из райцентров на берегу Оби, и она же, когда ссылка кончилась и мы переехали в Москву, ввела меня в круг диссидентской элиты. А потом был Северный Кавказ и работа в качестве миротворца, правозащитника, спасателя во время Грузино-Абхазского конфликта, в ходе 1-й и 2-й Чеченских войн (1994–2000). А потом пришло время осмыслять и свидетельствовать.