Чёрные годы - 3

 Однако в первое время я старался мириться со всеми этими темными пятнами, как с неизбежным злом при всякой революции в начальной стадии, а особенно при нашей русской культурной отсталости. Но чем далее, тем все более искусственно приходилось подвинчивать в себе бодрое настроение.

 12 марта происходила в Москве грандиозная массовая демонстрация в честь революции. Тогда еще не "выгоняли" на демонстрации силой, как теперь, -- тем внушительнее было зрелище двигавшейся бесчисленной массы народа. Многотысячные отряды рабочих, объединенных по производствам, проходили с красными знаменами и красными плакатами, распевая марсельезу и другие революционные песни ("Интернационала" тогда еще не пели). С музыкой двигались в общей демонстрации и войска: громыхали пушки, украшенные красными лентами; у коней на уздечках были красные бантики; у войск появились новые красные знамена. Передавали, будто войска согласились принимать участие в демонстрации под одним непременным условием: чтобы не выставлялось лозунга "Долой войну". Действительно, ни на одном из плакатов я этого лозунга не заметил. Надписи были большей частию такие: "Да здравствует свободная Россия", "Да здравствует республика" или с вариантом: "Да здравствует социал-демократическая республика", "Пролетарии всех стран, объединяйтесь", "Свобода, равенство, братство" и т.п.

 Несмотря на весь мой тогдашний энтузиазм, я все-таки не мог не заметить, что пение [революционных песен] выходило очень неэффектно и даже преотвратительно, когда его затягивали писклявые бабьи голоса. Стих [марсельезы] "Бей, губи их, злодеев проклятых" коробил не только мои уши, но и мое нравственное чувство. Но я старался на этом не останавливать своего внимания, чтобы не портить своего общего восторженного, приподнятого и доброго настроения. Опять, как и в первый день революции, между народом с грохотом ползали грузовые автомобили, и с них в изобилии разбрасывалась "литература". Много этой литературы тут же затаптывалось ногами в грязь, но много подхватывалось на лету руками и прочитывалось. Раздавали исподтишка и больщевицкие листки. Там писалось: "Довольно крови и слез!" (подумаешь, какие сердобольные!..), "Долой империалистическую бойню!", "Да здравствует социальная революция" и проч.

 Я весь день прошатался на улицах среди народа, заходя домой только чтобы позавтракать и пообедать. День был великолепный, солнечный, теплый. Очень красивое зрелище представляли бесконечные потоки народа с лесом красных знамен и плакатов, освещенных лучами солнца. Лучше всего эти потоки было наблюдать с какого-нибудь возвышения, откуда они были видны на далеком протяжении. С этою целью я вскарабкался на одно из деревьев Никитского бульвара и просидел на нем чуть ли не целый час. В разных местах я послушал ораторов: говорили еще не затасканными, казенными, совершенно выветрившимися фразами, которых никто по-настоящему не слушает, а еще с свежим чувством, импровизированно, воодушевленно. Говорили о торжественности настоящего исторического момента, о грядущей эре всеобщего блаженства, о том, что надо сделать последние энергичные усилия для победы над внешним врагом, с тем, чтобы затем всецело отдаться мирному строительству новой, свободной России. Признаюсь, и я, грешный человек, сказал парочку теплых слов на эту тему... Когда, утомленный и голодный, я вернулся к обеду домой, то застал всех Соловых и Трубецких одинаково со мной воодушевленных только что виденным грандиозным зрелищем. Больше всех был взволнован Евг. Ник. Трубецкой[1]. "Мы должны, -- сказал он, -- немедленно и бесповоротно отбросить все наши старые дворянские предрассудки и искренно слиться в одно целое с народною массою, какие бы жертвы нам ни предстояло для этого принести". При этом по-прежнему главным предметом наших общих помыслов была наша родина, наша Россия, единая, великая и неделимая. А в широкой народной массе думали не о ней, а о "классовых интересах". Наше расхождение с народом началось с того момента, когда мы увидели, что он из корыстных классовых мотивов предает свою родину, тащит ее в бездну нищеты, рабства, позора и, мож[ет] быть, окончательной гибели, лишь бы временно ублаготворить свою жадную утробу. Тогда я почувствовал, что мне с рабоче-крестьянской массой не по дороге... И тогда же зародилось во мне крайне тягостное, неприятное чувство презрения к своему народу...

 Героем первых дней революции был Керенский, единственный социалист во Временном правительстве, посредник между ним и Советом рабочих депутатов. Передавалось множество анекдотов о его необыкновенно героическом и гуманном образе действий в первые дни переворота. Вступив в управление министерством юстиции, Керенский настоял на немедленном безоговорочном упразднении смертной казни. Эта мера была встречена всеобщим восторгом. Лишь немногие находили ее немножко преждевременной {В настоящее время (1925), когда давно у нас миновали и внешняя, и гражданская война и жизнь вошла в мирную колею, смертная казнь применяется у нас самым щедрым образом, что наз[ывается], походя, за самые обыкновенные уголовные преступления (см. газеты). Такова судьба не только этого, но и многих других "завоеваний революции". [Прим. автора.]}. Наскоро намалеванные портреты Керенского я видел на нескольких плакатах в день демонстрации 12 марта. Его фотографическую карточку, изданную на открытках, и я купил себе на память. Но прошло немного времени, и этот "герой" стал в глазах всего народа просто шутом гороховым. Я же в нем разочаровался еще скорее.