Воспоминания - 7

      Гостеприимные двери А. А. Григорьева радушно отворялись каждое воскресенье. 'Молодая редакция' 'Москвитянина' бывала вся налицо: А. Н. Островский, Т. И. Филиппов,[1] Е. Н. Эдельсон, Б. Н. Алмазов, очень остроумно полемизировавший в то время в 'Москвитянине' с 'Современником' под псевдонимом Ераста Благонравова. Шли разговоры и споры о предметах важных, прочитывались авторами новые их произведения: так, Борис Николаевич в описываемое мною время в первый раз прочитал свое стихотворение 'Крестоносцы'; А. А. Потехин, только что выступивший на литературное поприще, - свою драму 'Суд людской - не божий'; А. Ф. Писемский, ехавший из Костромы в Петербург на службу, устно изложил план задуманного им романа 'Тысяча душ'. За душу хватала русская песня в неподражаемом исполнении Т. И. Филиппова; ходенем ходила гитара в руках М. А. Стаховича; сплошной смех раздавался в зале от рассказов Садовского; Римом веяло от итальянских песенок Рамазанова. Вот одна из его песенок:

Отслужили литанию[2]
Богоматери святой.
И засел в исповедницу
Капуцин[3] седой.
Перед старцем на коленях,
Утопаючи в слезах,
Мариуччи молодая
Кается в грехах:
'Padre mio![4] ' Влюблена я...'
'Что ж, мое дитя,
То не смертный грех -
Случалось, был влюблен и я'.
'Вот что, padre, онамедни
Дома я была одна,
Мама с братом у обедни,
Я стояла у окна...
Вдруг стучится кто-то в двери...
Сердце замерло во мне!
То был он!.. Мадонна Sancta![5]
Буду я гореть в огне?'
'И ты двери отворила?...
Sancta Trinita!'[6]
'Отворила', что ты, padre!
Дверь была не заперта'.

      Бывали на этих собраниях: Алексей Степанович Хомяков, Никита Иванович Крылов,[7] Карл Францевич Рулье.[8] Из музыкально-артистического мира: А. И. Дюбюк, И. К. Фришман,[9] певец Бантышев[10] и другие. Не пренебрегал этот кружок и диким сыном степей, кровным цыганом Антоном Сергеевичем, необыкновенным гитаристом, и купцом 'из русских' Михаилом Сергеевичем Соболевым, голос которого не уступал певцу Марио.[11]

      Чуть не каждый день Александр Николаевич уезжал куда-нибудь читать свою новую пьесу. Толков и разговоров о ней по Москве было много. Наконец она назначена к представлению. Роли были розданы, и автор прочел ее артистам в одной из уборных Малого театра.

      Часто посещая Прова Михайловича за кулисами во время репетиций и спектаклей, я перезнакомился со всеми артистами. Московская труппа того времени сияла своими талантами. Маститый ветеран сцены Щепкин хотя и готовился к празднованию своего пятидесятилетнего юбилея, но талант его не угасал. Городничий, Фамусов, Утешительный[12] являлись на сцене все теми же нестареющими созданиями. Колоссальный талант Садовского, после исполнения им купца Русакова в 'Не в свои сани не садись' Островского, вырос во всю меру; молодое дарование Сергея Васильева проявилось во всем блеске. Самарин, в своем неблагодарном репертуаре молодых людей, стоял очень высоко; Шуйский, вернувшийся из Одессы, сразу занял в труппе почетное место. А какие были первоклассные актеры: Живокини, Никифоров, Степанов!.. Женский персонал, хотя сравнительно и бедный по количеству, не отставал от мужского по качеству. Какие слезы извлекала у зрителей Л. П. Косицкая; какими живыми лицами являлись на сцене А. Т. Сабурова, С. П. Акимова и сестры Бороздины - Варвара и Евгения; с какой художественной правдой передавала свои роли Екатерина Николаевна Васильева!

      Мнения в труппе относительно новой пьесы разделились. Хитроумный Щепкин, которому была назначена роль Коршунова, резко порицал пьесу. Он говорил: 'Бедность не порок, да и пьянство - не добродетель'. Шуйский следовал за ним. Он говорил: 'Вывести на сцену актера в поддевке да в смазных сапогах - не значит сказать новое слово'. Самарин, принадлежавший к партии Щепкина, хотя и чувствовал, что роль (Митя) в новой пьесе ему не по силам, - молчал. А Петр Гаврилович Степанов говорил: 'Михаилу Семенычу с Шуйским Островский поддевки-то не по плечу шьет, да и смазные сапоги узко делает - вот они и сердятся'. Точно: ни ветерану русской сцены, ни блестящему первому любовнику Самарину, ни прекрасному (водевильному в то время) актеру Шуйскому новые, неведомые им типы Островского не удавались. 'Новое слово' великого писателя застало их врасплох. Для этого 'слова' выдвинулись свежие, молодые силы в лице С. В. Васильева и И. П. Косицкой и, соединившись с Садовским и Степановым, поставили репертуар Островского так высоко, что он на долгое время сделался господствующим на московской сцене.

      Михайло Семенович должен был посторониться, и, мне кажется, в этом и вся причина его нерасположения к пьесам нового писателя. Невозможно, чтобы мог величайший из русских артистов, видавший на своем веку всякие виды, живший духовной жизнью в самом ученом и образованном кругу, пятьдесят лет прослуживший драматическому искусству, мог не понять таких созданий, как 'Свои люди - сочтемся', 'Бедная невеста', 'Не в свои сани не садись', а он прямо говорил, что он их не признает, а об 'Грозе' отзывался с отвращением. В споре об этой пьесе он до того разгорячился, что стукнул костылем и со слезами сказал:

      - Простите меня! Или я от старости поглупел, или я такой упрямый, что меня сечь надо.

      Садовский объяснял это по-своему:

      - Ну, положим, Михаил Семенович может дурить на старости лет: он западник, его Грановский наспринцовывает, - а какой же Шуйский западник? Он - Чесноков.[13]

      Объясняли это еще тем, что круг, в котором вращался Михаил Семенович, так называвшиеся в то время 'западники' (Грановский, Кудрявцев,[14] Катков), неприветливо смотревшие на нового автора, который, за принадлежность к 'молодой редакции' 'Москвитянина', сопричастен был к лику славянофилов.

      Все-таки на конце своей славной жизни, года за три или четыре до смерти, ветеран-художник протянул руку примирения Любиму Торцову и сыграл его в Нижнем Новгороде (не знаю - повторил ли он эту роль в Москве). С потоком слез обнял он и...

      Мы участвовали на литературном утре в Московской четвертой гимназии, в доме Пашкова. Читали А. Н. Островский, П. М. Садовский, М. С. Щепкин, С. В. Шуйский, И. В. Самарин и я. Блестящая публика собралась на наше чтение, тем более что сбор с него поступал в одно из благотворительных заведений, и раздачу билетов приняли на себя дамы высшего света.

      Вышел на эстраду Михаил Семенович. Долго неумолкавшим громом рукоплесканий встретила его публика. Кончился восторженный прием. Михаил Семенович стоит молча... Аплодисменты раздаются снова... Молчание*

      - Старик забыл, - говорит Шуйский. Гробовое молчание.

      - Столбняк нашел! Надо выйти подсказать, - говорят.

      На меня пал жребий идти на эстраду. Что подсказать? Кажется, на афише не было назначено, что он будет читать. Кто говорит - 'Полководец' Пушкина; кто говорит - про Жакартов станок,[15] стихотворения, которые он читал часто.

Наш Щепкин не раз про Жакартов станок
Рассказывал нам со слезами, -
И сам я от слез удержаться не мог,
И плакали Корши[16] все с нами.

      Решили: про Жакартов станок.

      Я вышел на эстраду и сказал совсем растерявшемуся Михаилу Семеновичу первый стих:

Честь и слава всем трудам...

      Старик воспрянул и с страстным одушевлением прочитал стихотворение (это было за два года до его смерти).

      - Что с вами, Михаил Семенович? - окружили его, когда он вошел в залу, из которой выходили на эстраду.

      - Да уж, должно быть, к праотцам пора! А тебе большое спасибо! - обратился он ко мне. - Я думаю, тебе конфузнее было выходить, чем мне молча стоять.

      - Мы не знали, что вы хотите читать: мы думали подсказать вам 'Полководца', - сказал Самарин.

      - Совсем бы зарезали! 'Полководца' уж я давно не читал, а это-то сегодня раза три пробежал, - отвечал Щепкин.

      С потоком слез обнял он меня и в то же время Островского. Сцена была чувствительная. Не помню слов, какие говорил Щепкин, но помню, что Александр Николаевич очень растрогался.

      - Какой счастливый Александр Николаевич! - сказал Садовский, когда мы пошли домой.

      - Чем?

      - Как чем? Михаил Семенович-то 'приидите поклонимся' ему сделал.