Тем временем окончательно рассвело, и, подойдя к окну, я увидел на дворе закрытый полицейский автомобиль, около которого стоял молодцеватый полицейский офицер; в этот самый момент в автомобиль через заднюю дверь садились два человека, скованные друг с другом наручниками, со спины сильно напоминавшие известных датских кинематографических артистов — длинного и короткого. В этих «персонажах» я сразу опознал Владимира Бастамова и Андрея Сумбарова. Первый служил во время войны переводчиком, а второй был просто биржевым шофёром. Но и эта картина определённой ясности в положение не вносила. Мои дальнейшие размышления были прерваны вошедшим в комнату парнишкой с явно криминальным лицом. Он наклонился над пушкарёвскими картонками, прочёл бирки и, радостно расхохотавшись, воскликнул:
— Чёрт, вот здорово! — после чего, пихнув ногой одну из них, пригласил меня следовать за ним.
В результате этого приглашения я через пару минут оказался во внутренней тюрьме Политической полиции, находившейся в том же доме.
В углу камеры, куда я был введён, стояла кровать с подушкой и большим серым одеялом. То и другое было ещё тёплым от только что здесь лежавшего неизвестного мне человека.
Усталость давала себя чувствовать, я лёг и натянул одеяло на голову, но в этот же момент вошёл человек, имевший в руках несколько листов бумаги, исписанных в два ряда фамилиями. Спросив, как меня зовут, он стал водить пальцем по списку и, видимо, найдя мою фамилию, отметил её птичкой. Я лёг, но снова был поднят, на этот раз тем же субъектом, который привёл меня в эту камеру; субъект пригласил меня следовать за ним.
Мы вышли на площадку лестницы, где стоял господин в кожаном пальто, в мягкой фетровой шляпе, с небольшой бородкой на подбородке. Я почему-то решил, что это полицейский комиссар, и хотел уже обратиться к нему с вопросом, как приведший меня детектив схватил мою руку, и я оказался скованным наручниками с предполагаемым комиссаром, который, как потом оказалось, был финским лётчиком, лейтенантом Парвилахти-Буманом, служившим в финских отрядах SS в Германской армии.
Сопровождаемые тем же сыщиком, мы стали спускаться по лестнице, испытывая затруднения и от узости лестницы, и от нашей скованности, стеснявшей наши движения. На дворе стоял тот же чёрный автомобиль с полицейским шофёром, который я видел в окно, и тот же франтоватый улыбающийся полицейский офицер услужливо отворил нам дверцы автомобиля.
Ни в каких разъяснениях мы больше не нуждались, всё стало ясно само собой: в автомобиле в форме Комиссариата государственной безопасности, с автоматами в руках, сидели два советских солдата, а в дверях стоял лейтенант в такой же форме. Этот лейтенант часто бывал у меня в магазине, покупая часы, и я даже знал его фамилию, его звали Муравейко.
— Садитесь, — сказал он.
Автомобиль начал наполняться скованными попарно знакомыми лицами; тут были Игорь Веригин, скованный с Быстреевским, генерал Добровольский в паре с Володей Кузнецовым и мы двое. Детектив, тот самый, который укорял меня в том, что я не взял с собой из дома продовольственные карточки, передал лейтенанту ряд вещей, среди которых был и мой чемодан.
Дверь захлопнулась, мы поехали. Куда? В принципе это было ясно, но оставались детали. Куда нас повезут? В оккупированное большевиками Порккала или в Рихимяки, где, как я слышал, в это время собирали так называемых военных преступников? Я обратился с вопросом к Буману, спрашивая, кто он, и как он понимает наше положение? Но он не успел мне ответить, как Муравейко заявил:
— Никаких разговоров! — и добавил более примирительным тоном: — Во избежание недоразумений предупреждаю, что всякие разговоры воспрещены, при попытке к бегству конвой применяет оружие без предупреждения. Ясно?
Всё это, конечно, было ясно, но будущее всё же было туманно. По маршруту я старался вывести заключение, куда нас везут, но это тоже не удавалось: во всяком случае, одно из предположений, что нас везут в оккупационную зону, не подтверждалось, так как мы ехали в противоположную сторону.
Было уже около 8 часов утра. Город проснулся и находился в движении. Люди шли на работу, гудели трамваи, ехали автомобили, всё было как всегда, как обычно, и наша машина была обычная полицейская машина с полицейским шофёром, машина, к которой люди привыкли с начала войны, она обычно забирала пьяных и забывших дома удостоверения личности.
Всё было обычно. Необычны были только мы и наше положение людей, которых, так сказать, украли среди белого дня. Но по внешнему виду мы все были спокойны, мы даже раз-другой улыбнулись друг другу, а генерал Добровольский покачал мне головой. Я его не видел лет 15 и нашёл, что он очень постарел.
Проехав Сернес (восточная часть г. Гельсингфорса), автомобиль свернул на дорогу, ведшую в Борго (город на юговостоке от Гельсингфорса), и меня сразу осенило — ну, конечно, нас везут на Мальмский аэродром, оккупированный советскими войсками. Значит, путь лежит в Москву.
«В Москву, в Москву», — как говорили три сестры в пьесе Чехова того же наименования, мелькнуло у меня в голове. Я бросил взгляд на мой чемодан, стоявший в ногах одного из конвоиров, и сразу понял всё, чего до сих пор не понимал: украли не только меня самого, но меня к тому же и обокрали, и притом при помощи и посредничестве моих собственных властей.
Свободное копирование
