Мама не была в Москве с 1913 г. В 1908-09 гг. она там училась на Высших женских курсах. Со своим братом В. К. Туркиным, кинодраматургом, профессором киноинститута (ГИКа), мама не виделась около 30 лет. И они почти не переписывались.
Как ждала мама встречи с ним! И вот ей нечего даже надеть!.. Впрочем, выход нашёлся! — Мама в то время была так худа, что ей оказалась впору моя блузка.
Остановились мы у чудной Вероники Николаевны, жившей на Малой Бронной.
Дочь её, маленькая Вероничка, была тогда ещё школьницей 16 лет. Она носила в ту пору две густые косы каштановых волос и обещала стать очень хорошенькой. Её отец разошёлся с матерью, когда девочке было всего 4 месяца. И хотя жил он на Страстном бульваре, всего в 15 минутах ходьбы от Патриарших прудов, ни разу с тех пор не видел своей дочурки.
Встречены мы были со всем радушием и приветливостью. Между мамой и Вероникой Николаевной не было конца разговорам.
Тридцать лет не видела мама своего брата Валентина. За это время она однажды получила от него телеграмму — известие о рождении дочери, Вероники, и… сто рублей (на них были куплены два ватных одеяла, служивших нам с мамой много-много лет).
И вот на звонок двери открывает сам Валентин. Он обнимает маму и говорит: «Все мои мысли всегда были около тебя и Жени (старшей сестры)». Надо было знать дядюшку, чтобы понять: в этот момент он искренне верил в своё неожиданное утверждение. Прошло несколько секунд — и будто не было тридцатилетней разлуки: так сердечно, просто, нежно беседовали брат и сестра.
Когда дядюшка заговорил обо мне, мама спросила:
— А свою дочь ты не хотел бы видеть?
Лицо дядюшки стало беспомощно-обиженным:
— А что же она ко мне не приходит?
Было решено, что он напишет дочери письмо и попросит её прийти.
Родные Вероники, особенно её тётя и бабушка, были против этой встречи, боялись нервного потрясения девочки. Не без труда удалось маме их переубедить.
На другой день моя мама и Вероника пошли к профессору.
Живя в разлуке с отцом, девочка слышала о нём от матери, продолжавшей его беззаветно любить, только хорошее. О том месте, какое она отводила ему в своём сердце, говорило хотя бы то, что любимой книгой её детства была «Домби и сын» Диккенса.
Отец выбежал навстречу дочери. Они крепко обнялись. Профессор заговорил со своей дочкой так, как будто он расстался с ней накануне вечером. И это было совершенно искренне. Таков уж был этот человек, всегда живший сиюминутным чувством. Вероника, как истая дочь своего отца, сразу же стала называть его папой, говорить ему «ты».
Ореол исключительности и какой-то идеальности, которым девочка окружала отца в своём воображении, вскоре рассеялся. Она узнала и полюбила его таким, каким он был на самом деле. Очень творческим, большим эрудитом, с острой, оригинальной, изящной манерой мышления, тонким добрым юмором. Годы не отняли у него способности загораться и страсти оценивать всё по-своему, глубоко и зачастую парадоксально.
И вовсе не испугали Веронику немалочисленные человеческие слабости профессора.
Моя двоюродная сестричка обрела отца. Но годы, которые она его не знала, когда она была его лишена, оставили неизгладимый след. Даже полтора десятка лет спустя, когда ей придётся выбирать между мной и моим мужем, она пожалеет не двоюродную сестру, бросаемую на пороге старости, а чужого ей, ещё не родившегося человечка. «Я сама росла без отца, — скажет мне Вероника, — и знаю, как это тяжело».
В Москве меня сразу потянуло позвонить Лиде. Она как раз в это время получила первый, устный отзыв на Санины рассказы, правда, не от Федина, а от Лавренёва. Вот его слова: «Рассказы симпатичные, они мне понравились». Он передаёт их в редакцию журнала «Знамя».
Как мешаются в жизни радость и горе! — В тот день, когда Лавренёв похвалил Лиде Санины рассказы (он так ждал этой оценки! От неё так много зависело!..), Саня узнал о смерти своей мамы.
«Мама умерла. Со мной осталось — всё хорошее, что она для меня сделала, и всё плохое, что сделал для неё я. Мне никто не написал о смерти. Вернулся денежный перевод и на нём пометка о смерти. Очевидно — в марте».
Слова о «плохом» были не кокетством. Саня действительно чувствовал себя виноватым. Практически, он вряд ли мог бы спасти мать. Но раздражение по поводу маминых жалоб, рассуждения о маминой суетливости, которая всему виной, наконец то, что, находясь в Ростове, не съездил в недальний Георгиевск повидаться, может быть, в последний раз, — всё это, конечно, не могло не оставить в душе горького следа.
