Я забыл сказать, что еще за год до этого, весною 1840 года, останавливался на несколько дней в Петербурге, проездом за границу, Константин Аксаков.
Он на другой же день после своего приезда пришел ко мне.
После объятий и крепких рукопожатий я спросил его:
-- Надолго ли вы к нам, Константин Сергеич?
-- Нет, нет... -- отвечал он, -- зачем мне оставаться здесь?.. Вы знаете, что мне противен ваш Петербург... Я послезавтра уезжаю за границу. Мне просто душно здесь. Ваш Петербург... точно огромная казарма, вытянутая в струнку. Этот гранит, эти мосты с цепями, этот беспрестанный барабанный бой -- все это производит подавляющее, гнетущее впечатление... Лица какие-то не русские... Болоты, немцы и чухны кругом. Нет, сохрани боже оставаться здесь долго!
Когда мы вышли вместе с Аксаковым на улицу, он с недоброжелательством начал посматривать на все: на домы, на людей, встречавшихся нам; его раздражал гром от экипажей, движение на улицах... И как будто для того, чтобы забыться и отвлечь свое внимание от всего этого, он начал смотреть вверх, на небо.
Небо было ясно, одна только небольшая тучка пробегала по синеве...
Аксаков схватил меня за руку, остановился и начал с жаром декламировать:
Последняя туча рассеянной бури,
Одна ты несешься по ясной лазури... и т. д.
Он продекламировал мне все стихотворение, не замечая ничего и никого, а около нас уже образовалась толпа с ироническими улыбками.
Когда я обратил на это внимание Аксакова, Аксаков печально покачал головою.
-- Я забылся, -- сказал он, -- я думал, что я в Москве. У нас нисколько не кажется странным, если человеку вздумается прочесть стихотворение, идя по улице. А у вас, верно, это не принято, оттого эти господа и обступили нас. В Москве широта, простор, свобода во всем, а здесь...
И он продолжал на эту тему, прибавив в заключение:
-- Бога ради, извините меня, может быть я скомпрометировал вас?..
Аксаков думал пробыть с год за границей, но пробыл в Германии, кажется, не более четырех месяцев, страдая тоской по Москве и порываясь к родному очагу, без которого жизнь была для него невозможна.
Европа не произвела на него приятного впечатления; он возвратился в Москву еще более яростным москвичом, чем был до своей поездки, и скоро сделался ожесточенным противником Запада и одним из самых фанатических представителей славянофилизма.
Ходило множество забавных рассказов из заграничной жизни Аксакова. Я помню один, справедливость которого, смеясь, подтверждал сам он.
На углу одной из берлинских улиц Аксаков заметил девочку лет 17-ти, продававшую что-то. Девушка эта ему понравилась. Она всякий день являлась на свое привычнее место, и он несколько раз в день проходил мимо нее, не решаясь, однако, заговорить с нею...
Однажды (дней через девять после того, как он в первый раз заметил ее) он решился заговорить с нею...
После нескольких несвязных слов, произнесенных дрожащим голосом, он спросил ее, знает ли она Шиллера, читала ли она его?
Девушка очень удивилась этому вопросу.
-- Нет, -- отвечала она, -- я не знаю, о чем вы говорите; а не угодно ли вам что-нибудь купить у меня?
Аксаков купил какую-то безделушку и начал толковать ей, что Шиллер -- один из замечательнейший германских поэтов, и в доказательство с жаром прочел ей несколько стихотворений.
Девушка выслушала его более с изумлением, чем с сочувствием.
Аксаков явился к ней на другой день и принес ей в подарок экземпляр полных сочинений Шиллера.
-- Вот вам, -- сказал он, -- читайте его... Это принесет вам пользу. Вы увидите, что, независимо от таланта, личность Шиллера -- самая чистая, самая идеальная, самая благородная...
-- Благодарю вас, -- произнесла девушка, делая книксен, -- а позвольте спросить, сколько стоят эти книжки?..
-- Четыре талера.
-- Ах боже мой, сколько! -- наивно воскликнула девушка. -- Благодарю вас... Но уж если вы так добры, так лучше бы вы мне вместо книжек деньгами дали...
Аксаков побледнел, убежал от нее с ужасом и с тех пор избегал даже проходить мимо того угла, где она вела свою торговлю.
Свободное копирование
