|
|
Время тянулось мучительно. Весна, однако, приближалась... и наступила. На огороде против пансиона начинала подниматься спаржа -- несомненный признак скорых экзаменов. При мысли об них холодный пот выступал у меня на спине. Начальство было ко мне очень расположено и предполагало, что я должен выйти одним из первых, потому что первый год после вступления в пансион я учился очень прилежно, то есть отвечал уроки без запинки, слово-в-слово по учебникам; впоследствии это опротивело мне, и я перестал заниматься, но уже слыл, по преданию, прилежным и способным учеником. Я отличался также примерным благонравием, а известно, что в то время (я не знаю, как теперь) благонравие ставилось гораздо выше прилежания. Но все-таки участь моя зависела от экзамена. "Ну что, если я опозорюсь и обману ожидания родителя и начальства?" Мне хотелось выйти 10-м классом, но я сознавал невозможность этого, потому что не имел никаких способностей к так называемым положительным наукам и особенно к математике. У нас проходили дифференциалы и интегралы, а я, как Митрофанушка, не знал даже простого деления!.. Самолюбие мое очень страдало, а спаржа в огороде поднималась все выше и выше. До экзаменов оставалось не более 7 дней. Мы начинали вставать вместе с солнцем, чтобы приготовляться. Я уже заметил, что все учение наше основывалось на одной памяти, следовательно память была нам нужнее всего, а я, к сожалению, никогда не отличался хорошею памятью; к тому же она значительно притупилась у меня от бессмысленного долбления. Лениво поднимали меня с постели мои товарищи в 4 часа утра. Я брал груду книг и тетрадей и отправлялся в класс. Солнце ярко светило. В этот год (1830) весна в Петербурге была очень ранняя и жары начались с мая месяца. В классе было душно. Я хватался то за одну, то за другую учебную тетрадь или книгу ссудорожным беспокойством, а между тем дремота долила меня и пот градом катился с лица. Я до сих пор не могу без отвращения вспоминать об этом времени. Несколько экзаменов сошло с рук довольно удачно, но еще впереди был экзамен в математике, о котором большая часть из нас помышляла с ужасом. Из 15 выпускных воспитанников только пять отличались кое-какими математическими способностями, остальные уподоблялись мне. Преподавал у нас математику, как я сказал уже, поэт Шелейховский, а экзаминатором был профессор Д. С. Чижов, одно имя которого мы произносили с трепетом, до того он казался нам строг и неумолим. За два дня до экзамена я ходил как убитый. "Что со мною будет?" Эти роковые слова я шевелил в устах, как Каин имя Авеля в стихах профессора Шевырева. Накануне экзамена я почувствовал себя нездоровым и помышлял было уже о больнице, но некоторые из товарищей, решившиеся всю ночь посвятить приготовлению, уговаривали меня присоединиться к ним. -- Да ведь я уж ничему не выучусь в одну ночь, -- печально возразил я. -- Конечно, но все-таки лучше, мы тебе советуем. И я последовал их бесполезному совету. Один из воспитанников повторял с мелом у доски, беспрестанно исписывал и стирал доску и очень бойко стучал мелом. Я ничего не понимал, глаза мои слипались, и я заснул... Роковое утро наступило... На небе не было ни облачка. Солнце светило досадно ярко, как будто для того, чтобы осветить сильнее мой позор. Экзамен был назначен в 10 часов. Я сидел у окна, выходившего на улицу, и каждый проезжий издали казался мне Чижовым. Сердце мое беспрестанно замирало, и я чувствовал необыкновенную слабость. Пробило 11 часов, а Чижов не появлялся. Нас потребовали в публичную залу. Я соскочил с окна с радостным криком: -- Господа! господа! Чижова уж, верно, не будет! Но Чижов вдруг, как будто выросший из-под пола, очутился передо мною. У меня помутилось в глазах и я чуть не упал... По списку я стоял шестым. В отметке против меня значилось, что я имею отличные сведения в математике. Вызывали по два воспитанника разом: один отвечал, другой приготовлял ответ на доске. Дошла очередь до меня. Я подошел к экзаминаторскому столу, вынул билет, развернул его и прочел громко, ничего не поняв. Инспектор наш, человек очень добрый, даже нежный, мягким и ласковым голосом сказал мне: -- Покуда будет отвечать г. X, вы нам, душенька, и изложите на доске то, что у вас в билете. "Да, легко сказать -- изложить!", подумал я и подошел к доске, взял мел, снова развернул зачем-то билет и прочел его, хотя знал, что это совершенно бесполезно. В отчаянии я начал чертить на доске какую-то геометрическую фигуру. Товарищи мои знаками вызвали Шелейховского и сказали ему, чтоб он помог мне. Шелейховский подкрался к моей доске и начал подсказывать мне, робко озираясь... -- Ну, вы понимаете дальше? -- шепнул он мне. -- Ничего я не понимаю и ничего не знаю, -- сказал я, опуская мел. -- Как! Так вы ничего не знаете! -- с ужасом громко воскликнул Шелейховский. На это восклицание Чижов и инспектор обратились ко мне. -- Что такое? Извольте прочесть ваш билет, -- сказал мне строго Чижов. Я прочел. -- Ну-с, отвечайте. Я изложил кое-как подсказанное мне Шелейховским, беспрестанно путаясь, и остановился... -- Что же далее? Я молчал. Чижов предлагал мне тысячу вопросов; он мучил меня, бог знает для чего, около часа. Ястоял безмолвно, едва удерживая слезы и печально опустив руку, в которой держал мел... Чижов наконец оставил меня, пожал плечами и обратился с досадою к Шелейховскому. -- Каким же образом вы показали, что он имеет отличные сведения, когда он понятия ни о чем не имеет? И это выпускные воспитанники, получающие университетские права! -- продолжал Чижов, придравшись к своей любимой теме и обращаясь к инспектору. -- Что же я поставлю такому господину? Он, верно, прочит себя в гусары, а либо в уланы... Инспектор был очень огорчен за меня и начал что-то вполголоса говорить Чижову, но Чижов строго и упорно качал головою. -- Мне до этого нет дела, -- отвечал громко Чижов, -- в моем предмете я все-таки обязан поставить ему нуль. В отчаянии, со стыдом и со слезами на глазах и весь в мелу, вышел я из публичной залы, вошел в класс, бросился на скамейку и зарыдал. Ко мне подошел Павлов, один из товарищей, бывший на отличном счету у начальства, которому он очень ловко подслуживался. Павлов учился на 10-й класс; папенька обещал ему подарить рысака, если он выйдет десятым классом. "Способностями бог его не наградил" и даже не дал доброго сердца. При весьма ограниченном уме и способностях он был пропитан лицемерством и лестию. При виде моего отчаяния Павлов скорчил добродушную и вместе плачевную гримасу ипроизнес со вздохом: -- Мне ужасно жаль тебя, братец! Ведь с нулем тебя не выпустят из пансиона. А мне так Чижов поставил четыре, теперь уж я непременно выйду десятым классом! С таким же утешением он не совсем удачно подошел к другому воспитаннику, с характером гораздо решительнее моего и также получившему нуль в математике. Воспитаннику с решительным характером не понравилось участие товарища и он нанес ему очень значительную неприятность, которую тот перенес с похвальным смирением и кротостию. Эти добродетели, в соединении с лестью и лицемерием, были, говорят, полезны для него на служебном поприще, так же как и в школе. И здесь и там он достиг того, к чему стремился: при выпуске -- награжден правом на чин 10 класса и рысаком, а на службе -- чином действительного статского советника и званием камергера... Теперь у него не один рысак, а целый завод орловских рысаков, лента через, плечо, золотой мундир с ключом сзади, которым он щеголяет в торжественные дни в своем губернском городе, во время отпусков, стоя на губернских выходах об руку с губернатором и предводителем дворянства. Он величественно говорит: "У нас при дворе... Мы опора трона, наши права..." и тому подобные блестящие фразы. |