05.09.1941 Новопервомайское, Новосибирская, Россия
4 Мы привыкали к новому месту. Появились друзья. Брат и сестра быстро завоевали признание у своих сверстников рассказами о ночных бомбёжках, сбитом немецком истребителе, расстреле фашистскими самолётами поезда, на котором мы ехали, об убитых и раненых пассажирах. Особое негодование вызвал у ребят рассказ о бомбёжке поезда. Мальчишки и девчонки жаждали отмщения. А вот я не смог завоевать признание этого вечно куда-то бегущего и орущего племени детворы. Брат и сестра учили новых друзей рыть окопы, строить подобие блиндажей. Конечно, всем руководил брат, сестра только поддакивала ему, вроде политрука была. Среди ребят появились санитары с сумками, расшитыми красными крестами. Особенную зависть у всех вызывала противогазная сумка, висевшая через плечо у брата. И с какой гордостью таскал сумку какой-нибудь счастливец, получив на это разрешение. Меня, как и в Рублеве, всегда назначали жертвой, а мне хотелось быть санитаром, а лучше - красноармейцем. От обиды на то, что я в очередной игре в войну опять буду убитым, уходил домой и тихонько плакал за печкой. Однажды, зарёванного и чумазого там и обнаружила меня мама. Она решила, что мне лучше посещать детский сад, чем «болтаться» на улице. В садике я буду в кругу сверстников, и уж там меня никто не обидит. Утром умытого, одетого в нарядную матроску с якорями на воротнике и с вышитым якорем на рукаве, мама отвела меня в детский сад. Передала с рук на руки заведующей, обещала забрать вечером. Заведующая подвела меня к двустворчатой выкрашенной белой краской двери. Отворила одну створку. Втолкнула в комнату, полную детворы. Прокричала: - Зойка, принимай жидёнка! Я увидел эту Зойку, – толстенную тетку в сарафане, в расшлёпанных тапочках. Она отцепила от сарафана двух девчушек; раздавая подзатыльники попавшимся на пути мальчишкам, подошла ко мне. - Ну, что ты стоишь возле двери? Иди к нам! – взяла меня за руку и потащила к детям. - Жидёнок! жидёнок! – завопили и запрыгали вокруг меня визжащие дети. - Тише вы! – прикрикнула на них воспитательница. – Играйте! Дети начали играть в грузовик: двум мальчишкам дали по кольцу – и они стали шофёрами. Остальные дети играли роль пассажиров. - Поехали! – скомандовала Зойка. «Шофёры» забибикали дурными голосами, стали крутить из стороны в сторону кольца-рули. Орущие ребятишки несколько раз пробежали по комнате, задевая и сшибая валявшиеся повсюду игрушки: сломанные грузовички, кубики, безголовые куклы и деревянные лошадки. - Присоединяйся к детям! - приказала воспитательница. А мне вовсе не хотелось бегать и орать. Я, может, и побежал бы с ними, если бы был шофёром, и рулил бы и бибикал, но не так, как хотела эта злая Зойка. Да, вдобавок эта непонятная дразнилка: «жидёнок»! В дразнилке было что-то оскорбительное и унизительное. Это чувствовалось по интонации, с какой она произносилась. «Надо спросить брата, что означает дразнилка «жидёнок», - подумал я. - Иди в грузовик! Кому говорят! – приказала мне воспитательница. От этого окрика, от обиды, что я не шофёр, что меня дразнят, я заплакал и забился в угол комнаты. Меня обступили ребятишки. - Жидёнок! Жидёнок! - орали они, подпрыгивая на месте. - Бе-бе-бе! .... Некоторые пытались ущипнуть меня. Я с рёвом выбежал из комнаты в коридор. Постепенно успокоился. Подошла воспитательница: - Пошли со мной! Привела на кухню. Пахло едой и помоями, такими, какие бабушка в Рублёве утром выливала из ведра в яму, выкопанную у забора. У плиты, на которой, что-то жарилось и булькало, суетились две женщины. Растрепанные волосы прилипли к их потным лицам. Засученные до локтей рукава обнажали толстые, покрасневшие от жара руки. - Покормите его. Дети задразнили этого жидёнка, - попросила воспитательница женщин. Женщины разглядывали меня точно какую-то диковинку. Удовлетворив любопытство, усадили за низенький столик. Поставили передо мной миску, наполненную гречневой кашей с кусками мяса и стакан молока. - Кушай, деточка! - проговорила одна тётя. - Настрадались, видать на войне, вон какой ты тощенький. Кушай, поправляйся. Женщина стояла возле меня, засунув руки под засаленный, когда-то белый фартук. Глаза её светились сочувствие и пониманием. - Беда - она всех достала. Вот и их («это, наверное, меня и всех, эвакуированных», - подумал я). В совхозе мужиков-то не осталось, - горестно продолжала она. - Кто же работать будет? - Раскудахталась, дура! - процедила сквозь зубы другая тётя. - Это жиды виноваты: натворили они дел и прикатили к нам, прячутся от войны. Вдруг она закрыла лицо руками и запричитала, проклиная всё и вся. - Хватит, смирись! - проговорила добрая тётя. - Не у тебя одной горе, вон, сколько воя стоит в деревне: почитай, почти в каждый двор похоронки приходят. Плачущая тётя пошла на выход. Проходя мимо меня, плюнула в мою сторону: - Жидёнок поганый, нехристь, вас бы всех… Вышла, хлопнув дверью, и некоторое время были слышны её причитания. - Давай я отведу тебя в группу к ребятишкам, – предложила мне добрая тётя. - Не пойду я к ним. Они дразнятся. - Не обижайся, они глупые, – убеждала она меня. - А злая тётя тоже глупая? - У неё несчастье: вчера похоронку получила, её мужика убили фашисты, ещё от горя не отошла. А вообще-то, она добрая, - объясняла причину грубости своей товарки добрая тётя. - Нет, не добрая, она злая, она обзывается! Когда горе, то плачут. Вот у нас, в Рублеве, когда немцы разбомбили бомбоубежище, и людей поубивало, то никто не ругался, а только плакали. И когда поезд разбомбили, то люди плакали, а не ругались. Добрая тетя заплакала: - Надо же, такой маленький, а, видать, насмотрелся на беду. А беда-то не бывает чужой, - она полезла в шкафчик, достала целую горсть обсыпанных сахаром конфет-подушечек. - На, угощайся, привыкай обиды прощать. Ладно, оставайся со мной, будешь помогать. Вытирай полотенцем стаканы, молоко в них нальём да детишкам на обед в группу отнесём. Я протирал стаканы, сосал конфеты и совсем забыл и про детей, и про злую тётю. Пообедав, дети легли спать, а я остался на кухне. Пришла заведующая, подозвала меня, поставила между колен лицом к себе. Я попытался, было, вырваться, но куда там! Её колени, как тиски, сжали меня и не позволяли даже пошевелиться. Вкрадчиво, ласковым голосом заведующая наставляла: - Никто тебя не обижал. Тебе здесь хорошо. Запомни это. Смотри, маме ничего не рассказывай, - достала из кармана халата пряник. - На, угощайся! К вечеру почти всех детей разобрали по домам. Наконец за мной пришла мама. - Ну, как мой сын, привык? – обратилась она к заведующей. - Обвык, обвык, - смущённо ответила та, поглядывая на меня. От этого взгляда я вдруг вспомнил всё, что произошло со мной, заревел и кинулся к маме: - Забери меня, забери скорей! Я хочу домой! Мама взяла меня на руки, прижала к себе. - Ну, что ты плачешь? Здесь так хорошо! Тебя никто не обижал?! – она вопросительно посмотрела на заведующую. Та невнятно что-то бормотала. Мама, очевидно, решила, что выслушивать женщину бесполезно - и мы ушли домой. Я маме ничего не рассказал, но на следующий день, утром, когда надо было идти в детский сад, устроил такой рёв, так вцепился в ручку двери, что, как, ни пытались меня оторвать от неё, так и не смогли. - Ну и сиди дома. Только не реви! - разрешила мне мама. Родители ушли на работу. Ребята уже поджидали брата и сестру возле наших дверей. Целый день мы играли в войну. Очевидно, мою ещё неокрепшую психику травмировали трагические события, невольным свидетелем и участником которых я был: это и ночные бомбёжки, и картина развороченного бомбоубежища, и расстрел поезда. Наверное, надо было добавить ещё одно небольшое переживание ко всем тем, что выпали на мою долю, чтобы я заболел. Этой последней каплей и стало моё посещение детского сада. Со мной произошло нечто непонятное, в голове у меня что-то «соскочило с предохранителя», как сказал врач в больнице, где меня пытались лечить. Получив громадный жизненный опыт и, побывав не раз в стрессовых ситуациях, я до сих пор не могу понять, что же в те дни со мной происходило. Вечер, поужинали, мы, дети, утомившись за день от своих дел, укладывались спать. Прикрутив фитиль в керосиновой лампе, и сев подле неё так, чтобы свет от лампы не падал на нас мама, принималась читать. Проходило какое – то время, не проснувшись, я начинал кричать. Мама будила меня, поила водой. Я успокаивался, и она ложилась спать. За полночь я вновь принимался орать, и уже ничто меня не могло успокоить: ни обливание водой, ни накрывание с головой ватным одеялом. Я не воспринимал ничего из окружающей действительности, а был во власти трёх огромных разноцветных шаров – красного, жёлтого и синего. Шары вращались, соприкасались друг с другом, но так, что между ними оставалось свободное пространство, и меня в него затягивала неведомая сила. Руками и ногами я отталкивался от шаров и кричал, сжимался в маленький комочек, пытаясь выскользнуть из этих объятий, звал на помощь. Наконец протискивался в узенькую щель между шарами. И тогда они начинали вращаться всё быстрее и быстрее, сливаясь в сплошной диск. Я убегал от него. Потом, понимая, что убежать не могу, что надо обороняться, кидался на диск с кулаками, и – о, чудо! Диск рассыпался под моими ударами на мелкие сверкающие осколки – я просыпался. Очнувшись, понимал, что сижу посреди кровати под кучей одеял. Очень болели голова и грудь. Выбирался из-под одеял. Было утро. Брат и сестра еще спали. Мама и папа сидели за столом, завтракали. - Оторался? – обратилась ко мне мама. – Теперь полдня спать будешь. - Мама, голова болит! – жаловался я. - Ничего, ничего. Попей молока и ложись спать, - и мама протянула мне кружку теплого молока и кусок хлеба. Позавтрокав уснул. Проснулся от толчков: брат и сестра стояли надо мной. - Ну, ты, оратель, вставай! Хватит спать. Пошли играть, ребята ждут. Играли, как всегда, в войну. Я прятался то в кусты, то в поленницу дров, но меня всегда находили и «вешали». Однажды во время игры, пытаясь спрятаться от гнавшихся за мной «врагов», я вбежал в помещение молочно-товарной фермы. Две женщины вращали за рукоятки огромный сепаратор, и ещё одна - ведро за ведром заливала в него молоко. Одна из работниц окликнула меня: - А! Жидёнок! Чего тебе надо? Уходи! - Зачем, Нюра мальчишку гонишь? Угости лучше молоком. Нюра продолжала, не переставая крутить ручку сепаратора, гнать меня. Я испугался и побежал к дверям. В голове стоял точно туман. Мотнул головой, освобождаясь от него, оглянулся на женщин, и мне показалось, что из-под скамьи, стоящей возле окна, выскочила крыса, кинулась к Нюре, укусила её за ногу и побежала опять к скамье, волоча за собой длинный хвост. Нюра закричала, замахала руками на крысу, оступилась, упала и ударилась головой о станину сепаратора, лежала и не шевелилась. Закрывая за собой дверь, оглянулся и, к своему удивлению, увидел, что Нюра, как ни в чём не бывало, вместе со своей напарницей крутят ручку сепаратора. Я ничего не мог понять, стоял за дверью и размышлял, как такое могло произойти: только что видел, тётя упала и лежала неподвижно. Приоткрыв дверь и убедившись, что Нюра цела и невредима, убегая, прокричал: - Тётя Нюра! Тётя Нюра! - она обернулась ко мне. - Тётя Нюра! - Тебя крыса укусила, и ты больно ударилась! Не знаю, что в действительности произошло в помещении сепараторной, но через три дня Нюру похоронили. По поселку поползли слухи, что за обиду я погубил Нюру, наслав на неё крысу. Вечером, когда мы ужинали, в гости к нам пришли две пожилые женщины. Мама пригласила их к столу отведать, чем богаты. Женщины не отказались. Перекрестившись, откинув с головы на плечи чёрные платки присели за стол, наливая из кружек чай в блюдца, не спеша, отхлебывая его, осматривали наше жилище. Очень внимательно, даже пристально разглядывали меня. Выпили чай. Поставили кружки вверх донышками на блюдца, стали благодарить маму за угощение. Возле печки в задумчивости курил папа. Он посматривал то на женщин, то на меня. От его внимательного взгляда не укрылось, что женщины больше проявляли интерес ко мне, чем ко всем остальным и нашему жилищу. Гости повели беседу, расспрашивали родителей о войне, о том, как мы жили там, в Москве (они почему-то считали, что все эвакуированные приезжают из Москвы), наконец, спросили, очевидно, о главном для них: верующая ли наша семья, христиане ли мы, крещёны ли дети. Особенно их интересовало, крещён ли я. Мама ответила на все вопросы. Женщины, казалось, были удовлетворены. Немного помолчали, а потом обратились ко мне: - Сынок, у тебя хорошие родители, христиане. Уж коли, Господь дал тебе благодать, не гневи Его - силу свою во зло людям не пользуй. Ты еще мал и многое в жизни не понимаешь. Я слушал их и был настолько обескуражен, что вытаращил глаза. Родители тоже были озадачены. Опомнившись, они попросили женщин объяснить, в чём дело. - Да, вот, - начала свои объяснения одна из женщин. - Нюра-то наша … - Которую похоронили сегодня? - переспросила её мама. - Она самая, - подтвердила женщина и продолжила. - Нюра обидела вашего сынишку, а он взял и наказал её. - Как же это, как? Он же ребенок! – не могла ничего понять мама. Отец, слышавший разговоры в совхозе о моей причастности к смерти Нюры, растеряно улыбался, пытаясь разубедить женщин: - Этого быть не может! Не мог наш сын обидеть вашу Нюру, тем более причинить ей смерть! Он ведь болен и слаб. - А мы и не говорим, что он причинил ей смерть. Через свою благодать он увидел смерть Нюры и сказал ей об этом. А человеку не дано знать день и час своей смерти. Сыночку вашему надо было смолчать. Нюра-то в муках отходила, винила себя за то, что обидела вашего сыночка. Покаялась, просила прощения. Накажите сыночку - грешно казнить людей! Мы-то, местные, опытные, понимаем, в чём дело, он у вас блаженный, спаси его Христос! Женщины перекрестились и, попрощавшись, вышли. Немного погодя дверь отворилась. Вернулась одна из женщин. В руках она держала корзинку. - Простите нас, - поклонилась она маме и поставила на пол корзину. – Простите нас, - ещё раз произнесла она. - Примите помощь, не отказывайтесь. Вы живёте скудно. Обживётесь, сами помогать будете слабым, - уговаривала она наших родителей, которые всем своим видом показывали, что не могут принять подарок. Женщина поклонилась и вышла. Родители настолько опешили и от разговора с женщинами, и от подарка, что так и не смогли ей противодействовать. Ну, а нам было очень интересно, что же принесла женщина. Пока родители приходили в себя и стояли в растерянности, брат и сестра распотрошили корзинку. Чего там только не было: целая кастрюля яиц, кусок солёного сала, сливочное масло, мешочек колотого голубоватого сахара, гречневая крупа, мука, бутылка с растительным маслом. Сестра, посмотрев внимательно на меня и, очевидно, оценив мою “заслугу” в появлении у нас такого изобилия продуктов, изрекла в несвойственной ей манере: - Кощеюшка ты наш, бессмертный, действуй так и дальше, только не ори по ночам, давай нам выспаться! Вот так я стал причиной благосклонного отношения к нашей семье жителей совхозного поселка.
05.08.2021 в 15:04
|