На протяжении двадцати лет статьи Кугеля, направленные против Художественного театра, создавали впечатление, что столичный критик упрямо и злобно травит начинание Станиславского. С подобной оценкой своей позиции Кугель и вошел в историю предреволюционного театра. И автор настоящей статьи тоже придерживался такой точки зрения.
Дело, однако, обстоит сложнее. Речь, в конце концов, идет о полярно противоположных взглядах на пути дальнейшего развития театра. Кугель, в общем, не скрывает своего недовольства состоянием "старого" театра. Ему представляется, что тот находится в состоянии распада, так как ему недостает единой воли коллектива, которую критик считает "причальной мачтой", намереваясь направить к ней театр. Но путь, за который он ратует, мечтая о коллективе высокого артистического ансамбля свободных мастеров и исходя из органических, по его мнению, свойств искусства сцены, еще более отталкивает его от нового театра. В нем растет протест против режиссерской "экспансии" и при этом испуг перед тем, что возврата к былому не предвидится.
Проповедник "анархической идиллии", он в то же время противник той анархии, при которой каждый актер тянет театр в свою сторону, не заботясь об общей его гармонии. И там и здесь употребляется понятие -- анархия -- то в плане философском, то -- в бытовом. В результате, путаясь в формулировках, Кугель сам усложняет понимание своей позиции.
Он вполне искренен -- и в этом его нравственная сила. Но так же несомненно, что он ощущает шаткость выдвигаемых им доводов -- и в этом его слабость, приводящая к тому, что он еще и еще раз настойчиво повторяет одни и те же аргументы в пользу своих позиций.
Не только в поздние годы своей жизни, но и гораздо ранее, еще в начале столетия, он сознавал, что не в силах противостоять новым веяниям. И с удвоенной энергией ратовал за "старый" театр. В одной из статей, опубликованных в 1906 году, он писал: "Мой голос слаб, конечно. Что я могу сделать -- я и сотни мне подобных, -- когда выгоды централизованной власти режиссера так очевидны..." И, имея в виду Станиславского и произведенную им реформу, он восклицал: "Все время пред глазами моими торчит хомут, в который запряжен подъяремный актер... Русская сцена, через Московский Художественный театр, перешагнула в аракчеевскую казарму... [Театр] стиснут режиссерским самовластием, как железным обручем".
Для него, ратующего за свободу творчества, за ансамбль, рождающийся в сотрудничестве актеров-мастеров, не сковываемых чьим-либо "всевластием", такого типа театр был неприемлем.
Подобные образы, скорее полемически заостренные, чем убеждающие своей доказательной силой, переходят из статьи в статью, из года в год.
Он никогда не отрицал неоспоримого дарования Станиславского, подчеркнуто выделяя его из среды режиссеров того времени. Но, быть может, именно потому, что Станиславский представлялся Кугелю выдающимся талантом, критик с особенной настойчивостью нападал на него. За много лет до Октября, до подведения собственных творческих итогов, Кугель писал: "Мне становится скучно в современном театре, где за всех играет режиссер. Если иногда у г. Станиславского, как у режиссера, порой вдохновенного, пленительность общего замысла дает длительное и сильное впечатление, то в других театрах, водворивших у себя режиссерское самовластие, я этого не нахожу".
Кугель многократно признавал значительной роль, сыгранную Художественным театром в повышении культуры сценического искусства, в строгости отбора выразительных средств, в том, что он закрыл двери свои для всяческой макулатуры. Он признавал силу Художественного театра в решении массовых эпизодов, в трактовке второстепенных ролей и т. д. Но эти достоинства, по сути, ничего еще не решают, -- утверждал критик. А коренные недостатки слишком значительны, чтобы можно было их не заметить.
И вновь в полемике со Станиславским он возвращается к общим вопросам. Он пишет: "Роль режиссера чрезвычайно велика и значительна. Если угодно, режиссер -- все. Но, будучи всем, он должен казаться малым. Ведь и воздух -- все, а разве мы видим воздух? Ведь и здоровье -- все, а разве мы чувствуем здоровье? Режиссер есть власть, но эта власть должна быть деликатна, мягка, красива, интимна. Для того чтобы художнику быть и оставаться художником, ему необходима иллюзия (пусть это -- иллюзия) свободы творчества".
На минуту может показаться, что Кугель приглашает нас К формуле: "режиссер должен умереть в актере", формуле, которую мы привыкли связывать с позициями создателей Московского Художественного театра. И следовательно, что Кугель и Станиславский, на разных языках, говорят одно и то же.
Однако они говорят о разном.
Непосредственно адресуя свои размышления Художественному театру, Кугель писал:
"Режиссер может быть и должен быть посредником между автором и сценой. Это -- очень много, конечно. Но суть не в нем, а в "высоких договаривающихся сторонах", как пишут дипломаты, -- в авторе и актере. От искусства, такта и ума режиссера многое зависит, но лишь в том смысле, что обе "высокие договаривающиеся стороны" соглашают свои интересы через посредство режиссера, а не передают их ему, или от них отказываются".
И далее:
"Режиссер, сплошь да рядом, учит играть актера. Это -- губительнейшее из проявлений режиссерского самовластия. Или актер -- художник, -- тогда учить его, значит -- портить. Или актер -- ничтожество, -- тогда учить его, значит -- превращать театр в ремесленную школу".
Кугель обвиняет МХТ в том, что тот якобы тяготеет к актерским посредственностям потому, что с посредственностями легче чем с одаренными натурами добиться желательной для режиссера "ровной линии". Он, режиссер, подбирает себе посредственный и покорный состав актеров потому, что стремится не к "цветной симфонии талантливого ансамбля" (любимое выражение Кугеля), а к "геометрическим фигурам собственного, обычно сухого воображения". Такого типа режиссер видит перед собой не живого актера, не ансамбль, состоящий из артистических индивидуальностей, а только "клеточки и квадратики своего плана". А в результате: "Актерский народ, который мы с вами знали таким радостным, цветущим, живым и рвущимся к жизни, оригинальным и смелым, свободным и пестрым, поблек, поник, завял, как скошенная трава. Актер замер, как восточный фаталист: от судьбы не уйдешь, не уйдешь и от режиссера".
Как же можно, вопрошает критик, отнимать у актера веру в то, что он творит свободно? Ведь на предположении, что существует свобода воли, "покоится вся поэзия, весь пафос нашей жизни. Отнимите у нас веру в то, что мы делаем свободно, что хотим, а не то, что принуждают нас делать обстоятельства и условия нашей жизни -- и мы станем, словно сонные мухи, бродить автоматически по полю жизни, пока не пришибет нас осенний дождь".
И -- как последний удар: "Режиссер -- это рок. Нынешние постановки с во все сующим свой нос режиссером -- это трагедия рока".
