Начало - 2

 В 1904 году я поступил в университет, сперва на математический факультет. Приблизительно в это же время я счел свои стихотворения достойными того, чтобы попытаться отдать их в печать. Так как глумления среди старших в моей семье над "декадентами", быть может, способствовали тому, что я из духа противоречия по-юношески "влюбился" в них (в частности, в книгу Бальмонта "Горящие здания", других у нас долгое время не было), -- естественно, что я счел себя родным "по духу" именно этим декадентам. В Питерс же единственным органом, где их тогда печатали, был "Новый Путь".

 В начале осени я отнес несколько стихотворений в редакцию, помещавшуюся на Саперном переулке, в том доме, где, кстати, жили мои близкие знакомые, Мосоловы. Университетская жизнь и многие другие интересы отвлекали меня от слишком пристального внимания к судьбе десятка моих стихотворных детищ. Помню, что через месяц или два я зашел справиться о них, но стихи мои, по словам "какого-то" секретаря редакции, на которого в тот приход я не обратил внимания, "были еще не прочитаны"...

 Между тем в ноябре в университете состоялось вечером собрание студенческого "литературного" общества. Точное название его было, кажется, "Научно-литературное общество". Помню, с каким интересом, с каким замиранием сердца ехал я вечером в хорошо знакомый мне в утренние и дневные часы университет. Помню, что из своих товарищей-математиков я встретил только одного, маленького, чистенького, в черной тужурке, с которым через несколько дней после этого, и тоже вечером, я встретился в физическом институте. -- Здесь он хлопотал с гордостью маленькой помещицы вокруг своего аккуратного хозяйства, состоящего из реторт и колбочек: "Вот -- парафин, здесь -- воск; а вот тут -- стеарин... а не хорошо, что никого "из наших" не было тогда вечером на собрании общества... и ведь какого!... "Научно-литературного!"" -- говорил в тот вечер он мне, подымая палец с каким-то благоговением при произнесении двух последних слов...

 Помню "пухлого магистранта" с бритым лицом и мягкими движениями, излагавшего на заседании общества содержание "Утопии" Томаса Мора и свои мысли по поводу нсс. Это был Шульговский. "Пухлый магистрант" -- так записал я в своем дневнике... Юный ученый показался мне человеком совсем другого круга мыслей, других интересов, -- общественником в полном смысле этого слова и т.д. Конечно, в ту пору это и было так. Почтенный Н.Н. Шульговский, хотя и кончил тогда университет, вероятно, отнюдь не подозревал о том, что в скором времени -- впрочем, не в очень скором! -- его главным и полным призванием будет поэзия; что ради того, чтобы быть поэтом и сохранить необходимую для творца независимость, -- он способен будет подвергать себя многим материальным лишениям...

 Словом, такое уж было тогда время, что быть поэтом не только было "не модно", но даже и неловко. Звания такого, "поэт", тогда не существовало. Магистрант, помощник присяжного поверенного, пожалуй даже, статский советник (каковой чин давался гимназическим учителям в самом скором времени после начала их службы), -- это вес было по-людски. Подпольная жизнь, конечно, тоже была; но и подпольщик имел какое-нибудь звание, хотя бы на паспорте, -- и никому из них во всяком случае не приходило в голову носить маску не существовавшего тогда лица -- "поэт". Слова "поэт" и "Фофанов", как через несколько лет "поэт" и "Блок", были почти что синонимами. Попробую "объясниться": Риккерт в своих "Границах естественно-научного понятия" проводит ту мысль, что историческое понятие -- всегда индивидуально; и что в нем, в противность естественнонаучному, объем и содержание отнюдь не "обратно", а "прямо" пропорциональны. Понятие "поэт" в то время было не естественно-научным, а историческим, единичным и прилагалось почти что к единственному лицу, -- было уником. "Цехи поэтов" -- продукт несколько более позднего времени.

 И помню я еще, как с робостью спрашивал я у, кажется, тоже магистранта -- не то секретаря, не то председателя данного собрания -- историка П.Б. Шаскольского, -- то ли увидав на листе с подписями присутствующих эту фамилию -- "Леонид Семенов", -- то ли услышав се в продолжение прений, -- "неужели это тот "самый" поэт, чьи стихи вот недавно напечатаны в одном из толстых журналов?" -- "неужели он здесь присутствует на собрании?".

 -- Да, да, он самый, -- с некоторой и снисходительностью -- и, пожалуй, с чуть проскользнувшей гордостью за талантливого члена кружка, -- отвечал мне серьезный, черноватый, показавшийся мне даже чернобородым, молодой секретарь.

 Но о Леониде Семенове -- немного попозже. Сейчас вернемся к моим хождениям в редакцию на Саперный. Незадолго до Рождества я явился туда вновь. На этот раз и секретарь ко мне, и я к нему -- были несколько более внимательны. Кто-то, что-то как-то подсказало мне, что секретарь редакции "Нового Пути" -- не кто иной, как Г.И. Чулков, книжка которого "Кремнистый Путь", с голым мужчиной работы Штука на обложке, вышла еще предыдущей весной и доставила мне несколько часов очередного в ту весну восторга.

 На этот раз Георгий Чулков спросил меня, давно ли пишу я стихи, и назначил мне "твердо" первую субботу после нового года для захода в редакцию, -- "когда у нас бывают Мережковские".