Сельская жизнь и хозяйство в половине XVIII века - 5

Итак, автор записок наследовал от своих родителей 27 крестьянских дворов. На 10 дворов в Шацском именьи приходилось по делам третьей ревизии 35 душ; в остальных деревеньках население жило тесней, и мы можем смело положить до пяти душ на двор[1]; получим приблизительное общее число в 120 душ, а с дворовыми у нашего героя могло набраться и 140. Такое имущество в половине прошлого века обеспечивало существование дворянской семьи; оно доставляло готовое пропитание хлебом и запасами и давало с лишком 100 рублей чистыми деньгами; но на воспитание и обучение детей таких средств, конечно, не могло хватить. Даже гораздо позже, после 1771 года, бабушка Энгельгардта, как свидетельствуют его записки, имея 100 душ в Арзамасском уезде, получала с них всего 100 рублей деньгами и жила безбедно. На ту же цифру дохода указывают и записки Болотова. Когда автор жил с полком в Остзейском крае, а затем в Кенигсберге в эпоху Семилетней войны, дворовые люди, иногда крестьяне, раз в год привозили ему из Каширы на подводах деревенские доходы и припасы. За первые два года он не помнит сумм: раз привезли ему "довольное количество денег", а другой -- только "некоторое количество". Но в 1758 году он с радостью получил более 100 рублей деньгами и, кроме того, несколько покупных вещей для похода в Пруссию. Затем, через два года, мужичок привез ему в Кенигсберг всего 200 рублей чистыми деньгами; он ехал в неприятельскую землю с опаской, деньги спрятал в выдолбленную ось телеги, а сам оделся нищенски, не желая возбуждать подозрений. Барин нашел, что такой доход недостаточен; "видно, была в них изрядная экономия?" -- говорит он про свои именья. Следовательно, нормальным денежным доходом со своих деревень автор считал 120-130 рублей в год, то есть около рубля с души; ста рублями он бывал недоволен. Как при матери, так и за время его малолетства и походной жизни все хозяйство лежало на руках старост и приказчиков из дворовых, и главным образом старшего приказчика, проживавшего в Дворенинове старика, служившего кучером при покойном полковнике. В эту важную должность управителя сельским хозяйством возводили не за знание дела и хозяйственные способности, а за верную службу в доме барина, за внушительную старость.

 В критических финансовых затруднениях молодого помещика не раз выручали преданные дворовые. Еще 14-летним мальчиком, учась в Петербурге, Болотов с помощью дядьки отдал одного из своих слуг в работники на фабрику, и тот не только сам себя содержал, но еще приносил такой доход, что барчук заработанными им деньгами оплачивал свое ученье у Mr. Лаписа. В другой раз в Кенигсберге чуть ли не тот же слуга, записки не называют его, еще более одолжил барина. Получив в 1762 году неожиданный приказ о своем назначении в кирасирский полк Корфа, мемуарист горько задумался, на какие средства ехать в Петербург, шить себе форму нового образца, завести хорошую лошадь, седло и так далее. Один из его крепостных, видя такое горе, тотчас принес ему полтораста рублей. "Возьмите их, сударь, а мне когда-нибудь отдадите ужо, а теперь на что мне они? я, сударь, и сам ваш, извольте их взять, и я рад, что они у меня на ту пору случились", -- уговаривал он обрадованного барина. Отпущенный на собственное иждивение, сметливый человек нанял квартиру с конюшней и начал промышлять покупкой, меной и продажей лошадей, добывая их из русских обозных и браковок, и как непьющий и дельный малый нажил целый капитал. Но люди с беззаветной рабской преданностью были-таки редки. Другой дворовый во время похода позаботился прежде всего о своей свободе и бежал от Болотова в Польшу; "вероятно, потому, что я его никогда не бил", -- иронизирует автор. Грустно расстался с барином и умный дядька Артамон. Всю привлекательную для поклонников старины патриархальность отношений между дворянином-воспитанником и рабом-педагогом портил единственный недостаток дядьки: он был подвержен "той проклятой слабости, которой так многие наши рабы подвержены бывают, т. е. любил выпивать", говорят записки. Находясь безотлучно при барчуке, он не мог всегда скрыть от него свою слабость; поэтому, протрезвившись, наставник Закона Божия валялся в ногах ученика, умоляя наказать его тут же, чем попало, только не говорить родным. Позже страсть усилилась; Артамон стал так пить, что своих средств ему не хватало; он подобрал ключи к шкатулке Болотова и брал оттуда деньги по мелочам. Когда дело открылось, произошла тяжелая сцена молений, земных поклонов и проч. Автор, тогда уже офицер, полагая, что исправление невозможно, отправил его в деревню с письменным приказанием приказчику употреблять его на всякую работу. "Сим образом принужден я был наказать сего исшалившегося человека; но признаюсь, что при подписываньи сего письма смущала меня несколько совесть. Я вспомнил всю прежнюю его службу и обо мне в малолетстве попечение, и мне казалось, что я наказываю его уже слишком строго", -- пишет автор, но совесть его скоро успокоилась; Артамону нашли дело по способностям; ему поручили хлопотать в Москве о вводе его питомца во владение всеми именьями, полученными от родителей. Чем кончился этот заурядный эпизод из истории нравов крепостной России, мы не знаем; по-видимому, гофмейстер умер ранее отставки и водворения Болотова в Дворенинове.