За кулисами политики и литературы - 89

Когда появился роман "Дым", то все говорили, что в лице Ирины изображена в нем m-me Альбединская. Тургенев отрицал это, хотя и не совсем; по словам его, он хотел только выставить женщину в положении, каким пользовалась m-me Альбединская при дворе, но никогда не приходило ему в голову писать портрет с живого лица. Действительно, по характеру m-me Альбединская не имела ничего общего с героиней упомянутого романа. Это была странная особа: в молодости она выстрадала очень много от отца и матери, которые, каждый в своем роде, были настоящими извергами; старик Долгорукий отличался набожностью, был очень начитан в Священном Писании, считал себя истинным сыном церкви, что не мешало ему, однако, проявлять на каждом шагу жестокосердие и необычайную алчность к деньгам; никогда не упускал он случая разорять людей, которые имели неосторожность вступать с ним в дела; ничуть не лучше была и жена его, настоящая мегера; поистине изумительные рассказы о подвигах этой достойной четы приходилось мне слышать от родного брата княгини Долгорукой С.А. Апраксина. Одна из дочерей, сделавшаяся впоследствии женой Альбединского, Александра Сергеевна, была особенно нелюбима родителями, и, чтобы избавить ее от домашнего гнета, императрица Мария Александровна взяла ее фрейлиной ко двору. Придворная жизнь, очерченная заколдованным кругом, чуждая всему, что занимает и волнует обыкновенных смертных, резко отразилась на ней; конечно, нужно принять при этом в расчет и ее характер, сложившийся при неблагоприятных обстоятельствах и в котором преобладали крайняя сосредоточенность и наклонность довольствоваться своим внутренним миром. Ум ее был довольно ограниченный, образование поверхностное, и к этому присоединилось еще полнейшее незнание жизни. Она положила всю душу в своих детях, хотела дать им самое образцовое воспитание и немилосердно мудрила над ними. Приглашаемы были лучшие учителя, но никто из них не угождал ей; она вознамерилась быть руководительницею не только детей, но и учителей; просыпалась в шесть часов утра и усердно читала педагогические книжки и журналы, старалась изучить каждый из предметов, которые были преподаваемы ее дочерям и сыну, и все это для того, чтобы преподавание согласовалось с собственною ее системой, трудною для уразумения посторонних лиц. Нередко случалось выслушивать от нее изумительные вещи. Помню, что однажды посетил я ее в Царском Селе в то время, когда приходили мрачные известия из Франции, когда после злополучной войны с немцами коммунары жгли Париж и во всей стране распространялась анархия. Разумеется, речь зашла об этом. "Что же, ведь это хорошо?" -- заметила m-me Альбединская. -- "Как хорошо?" -- воскликнул я с изумлением. -- "Конечно, хорошо, потому что ведь коммунары действуют против правительства". Сохрани Бог подумать, чтобы А.С. Альбединская усвоила себе какие-либо революционные понятия, -- напротив, прежде всего она была глубоко религиозная женщина, отличалась слепою, не допускавшею и тени каких-либо сомнений верой, даже -- если угодно -- порядочным изуверством, но очень нравилась ей всякая оппозиция как признак независимости, самостоятельности, и с этой точки зрения даже Парижская коммуна представляла для нее что-то заманчивое. Бедный Петр Павлович невыразимо страдал при подобных странных ее выходках. И если бы это происходило только в тесном кругу приятелей и знакомых, -- нет, к ужасу его, точно так же отличалась она и во дворце. Он сам мне рассказывал, что как-то государь за завтраком у себя выразился довольно зло о Наполеоне III. "Я тоже не терплю этого человека, -- воскликнула m-me Альбединская, -- но не за его отношения к нам, а за то, что он низвергнул республиканскую форму правления во Франции..." Все присутствовавшие потупили глаза. Можно было бы привести несколько других анекдотов, из которых видно, что m-me Альбединская, не будучи положительно глупою женщиной, поражала каким-то детским недомыслием и непростительною для ее лет наивностью. Нетрудно было уразуметь отношения ее к мужу: он боялся ее, ибо она подавляла его своим нравственным превосходством, твердостью своих хотя зачастую странных, но тем не менее достойных уважения принципов; мне кажется, что если бы она хотя на минуту усомнилась в благородстве своего мужа, то не задумалась бы отвернуться от него. Но великое искусство Петра Павловича заключалось в том, что он устранял всякую возможность подобных сомнений с ее стороны. Он играл на ней, как играет Рубинштейн на фортепиано, и достиг того, что казался в ее глазах образцом добродетели.