За кулисами политики и литературы - 80

Прошло два месяца. Катков уехал в Москву и снова затем вернулся в Петербург, где очень нуждались в его присутствии при обсуждении вопросов, относившихся к новому университетскому уставу. В это время жаль было смотреть на него: он осунулся, страшно похудел, жаловался на невыносимые боли. Я убедил его обратиться к моему доктору Л. Б. Бертенсону, который после первого же с ним свидания сообщил мне, что положение больного очень серьезно, что по всему вероятию у него рак желудка, хотя нельзя, конечно, предсказать, сколько времени продлятся его страдания. Разумеется, мы все, друзья Михаила Никифоровича, ухаживали за ним, как могли, старались устранять все, что могло бы его тревожить, хотя при нервном, возбужденном его настроении достигнуть этого было чрезвычайно трудно, а тут как нарочно случилось событие, которое в высшей степени потрясло его.

Однажды вечером -- это было 17 мая -- получил я от графа Толстого приглашение приехать к нему немедленно на дачу. Он показал мне довольно длинную записку государя, с которой, к сожалению, я не снял тогда копии, но содержание коей могу передать здесь вполне верно. Государь излагал вначале шифрованную телеграмму нашего посла в Париже, барона Моренгейма (не надо забывать, что именно в то время происходил во Франции один из беспрерывных министерских кризисов): "Freycinet ecarte. -- Floquet fait toute sorte de tentatives pour devenir ministre. -- A produit a Grevy lettre de Katkow, dans laquelle Katkow dit que son ministere sera bien vu en Russie et que gouvernement russe ne manquera pas faire dans ce sens declaration a Laboulay. -- Le fait est sflr. -- Jntermediaire entre Katkow et Floquet Cyon" [Фрейсинэ отставлен. -- Флоке сделал все возможные попытки, чтобы стать министром. -- Подействовал на Греви письмом Каткова, в котором Катков говорит, что его назначение министром будет хорошо принято в России и что русское правительство не замедлит сделать соответствующее заявление Лабулэ. -- Дело верное. -- Посредник между Катковым и Флоке -- Цион (фр.)]. По поводу этой депеши государь дал полную волю своему негодованию. В самых резких выражениях отзывался он о дерзости, с какою Катков вмешивается в вопросы о сформировании французского министерства, расточает даже какие-то обещания от имени нашего правительства; государь говорил, что внешнею политикой заведует он сам и считает бунтовщиком всякого, кто с этою политикой не согласен, возлагал ответственность за подпольную интригу главным образом на Н.П. Игнатьева, которому хотелось бы во что бы то ни стало сесть на место Гирса, упоминал, называя их негодяями, о Богдановиче, Татищеве и Ционе как о клевретах Игнатьева и в заключение всего приказывал графу Толстому принять самые энергические меры, чтобы положить конец подобным безобразиям.

Граф Димитрий Андреевич был очень смущен; он недоумевал, в чем могли бы состоять энергические меры, которых требовал государь, а вместе с тем ему хотелось послать безотлагательно государю ответ. Я объяснил ему, что торопиться не следует, что прежде всего надо переговорить с Катковым о всей этой истории, которая с первого же взгляда казалась мне совершенно неправоподобною: с какой стати Катков вздумал бы распинаться за Флоке, отъявленного радикала, составившего себе между прочим известность наглою выходкой против императора Александра Николаевича при посещении им в 1867 году Парижа? Можно ли было допустить мысль, что Катков решится вступить в сношения с тою или другою из партий, которые во Франции боролись за власть? Все это казалось мне чистейшею нелепостью, направленною против него интригой, в чем я и не ошибся. Когда я сообщил Михаилу Никифоровичу, в чем его обвиняют, он не знал меры своему изумлению. Нечего было ему, конечно, оправдываться в том, чего не имел он и в помыслах. Особенно поразило его то обстоятельство, что клевете подвергся не только он сам, но и граф Игнатьев, так как в последнее время он задался мыслью, что Россию ожидает страшная катастрофа, если Гире не будет устранен от дел, и что граф Николай Павлович -- единственный человек, который способен с пользою заменить его. Катков забыл все прошлое, посетил графа, между ними возобновились прежние хорошие отношения, и вдруг надеждам его нанесен был тяжкий удар. По моей просьбе Катков письменно заявил, что никогда не сносился с Флоке, что не только сам не вступал с ним в корреспонденцию, но и никому другому не выражал своих симпатий к этому политическому деятелю. Граф Толстой послал это заявление государю, а при последующем своем докладе счел долгом высказать, что едва ли есть возможность заподозревать правдивость показаний Каткова, когда он подтверждает их своим честным словом. Государь согласился с этим, но прибавил: "а все-таки Катков виноват; зачем сближается он с такими негодными людьми, как Богданович. Неудивительно, если газета его в своих рассуждениях о внешней политике дошла до того, что теперь ей никто не верит" (!).