За кулисами политики и литературы - 64

Позволяю здесь маленькое отступление, чтобы характеризовать графа Н.П. Игнатьева. Как упомянуто выше, он обвинял меня в сообщении Каткову сведений об его замысле; он упомянул об этом даже на описанном мною совещании; от лиц, близких к нему, я слышал, что ему хотелось бы разорвать меня на части. Прошло несколько месяцев, я только занял должность начальника Главного управления по делам печати и приехал однажды на раут к графу Толстому. В комнатах была такая теснота, что с трудом можно было двигаться; вдруг вижу, что по направлению прямо ко мне идет Игнатьев; это была первая моя встреча с ним после его падения, и, признаюсь, я смутился, не зная, как поступить: с одной стороны, при давнишнем нашем знакомстве нельзя было не поклониться ему, а с другой -- он мог, пожалуй, в раздражении своем и не ответить на мой поклон. Но граф Николай Павлович сам вывел меня из затруднения; он набросился на меня, как будто мы были самыми задушевными друзьями, и отзывался с восторгом о моем назначении: "Как я рад, -- говорил он, -- что граф Дмитрий Андреевич остановил на вас свой выбор; ведь вот Лорис-Меликов не умел этого сделать, а сколько раз толковал я ему, что вы можете оказать огромные услуги в управлении печатью..."

Почему графу Лорису-Меликову следовало обратиться именно ко мне, почему при моем образе мыслей, достаточно известном Игнатьеву, я оказался бы для Лориса подходящим человеком, все это оставалось, конечно, загадочным и для самого Николая Павловича. Он болтал, как будто ничего не произошло между нами, с поразительным добродушием. Но ведь и Ноздрев был очень добродушный человек.

Еще накануне совещания, происходившего в Гатчине, Победоносцев, беседуя с Островским, высказывал предположения о том, кем желательно было бы заменить графа Игнатьева в случае его удаления. "Мне кажется, -- заметил он, -- что единственно пригодный человек в настоящее время -- это граф Толстой; у него есть громадные недостатки, но по крайней мере он представляет собой целую программу; имя его служит знаменем известного направления, уж никак нельзя от него ожидать, чтобы он покусился на такие меры, к которым хотели прибегнуть Лорис-Меликов и Игнатьев". Из этого можно заключить, что назначение графа Толстого было подсказано государю Победоносцевым, который прямо из Гатчины и отправился переговорить с ним об этом. По словам его, графу Дмитрию Андреевичу стоило немало усилий, чтобы сдерживать свой восторг, он чуть не прыгал от радости. И понятно. Он уже считал свою карьеру вполне законченною, оскорбленное самолюбие разъедало его, и вдруг открывается пред ним широкий путь к новым почестям, он садится на место, которое занимал виновник его падения Лорис-Меликов, снова представляется ему возможность упиваться обаянием власти. Это была, конечно, одна из самых счастливых минут его жизни. Невозможно себе и представить, какой эффект произвело назначение графа Толстого уже потому, что оно было совершенно неожиданно; можно сказать без преувеличения, что до той самой минуты, когда указ о нем появился в "Правительственном вестнике", не более десяти человек знали о готовившейся перемене. Вся либеральная партия ахнула от негодования, в этом отношении Победоносцев был прав, говоря, что в мнении публики появление на сцене графа Толстого должно было свидетельствовать о решительном повороте в политике правительства.

Дня за два до этого отправился я в Москву, чтобы оттуда ехать на летние месяцы в деревню. С великою радостью узнал от меня Катков об увольнении Игнатьева, но когда на вопрос его, кто же будет его преемником, я назвал графа Дмитрия Андреевича, то нельзя себе и представить, какое это произвело на него впечатление. Он так и присел на месте. "Ведь вы хорошо знаете, -- воскликнул он, -- каких стоило неимоверных усилий, чтобы сделать из него порядочного министра народного просвещения; еще и теперь не могу я вспомнить спокойно об этом тяжком испытании, а ведь в настоящее время предстоит ему гораздо более сложная и трудная задача: кто же будет руководить им?" Едва ли Катков мог рассчитывать, чтобы обязанности руководителя выпали на его долю, хотя в первое время он и говорил иногда: "Толстой скомпрометирует себя самым позорным образом, если не будет меня слушаться"; вскоре пришлось ему разочароваться в своих надеждах приобрести непосредственное влияние на Толстого. Я полагаю, что граф Дмитрий Андреевич, тоже вспоминавший не без ужаса о суровой над собой опеке, рассуждал теперь таким образом: "Конечно, Катков чрезвычайно важный авторитет в вопросах народного просвещения, тут было полезно и необходимо следовать его советам, но во всем остальном он дорог только своими общими взглядами и принципами, с которыми можно знакомиться из его статей в "Московских ведомостях"; действительной жизни, как выражается она в помещичьем и крестьянском быту, в земском и городском самоуправлении, он не знает; при всем его уме и громадных дарованиях теория преобладает у него в этой сфере над практикой, и я стою тут на гораздо более твердой почве (события не замедлили показать, в какой мере было основательно подобное самомнение); следовательно, мне нечего прибегать к его содействию". Из разговоров моих с графом Толстым я мог убедиться, что именно таков был его взгляд. К этому присоединялось еще и другое обстоятельство: не было, кажется, человека более склонного, чем граф Толстой, руководиться личными побуждениями, он никогда не мог забыть образ действий относительно его Каткова после удаления его из Министерства народного просвещения.