За кулисами политики и литературы - 59

Глава шестая

1 марта 1881 г. -- Начало нового царствования. -- К.П. Победоносцев. -- Граф Н.П. Игнатьев. -- Бисмарк в Петербурге. -- Борьба немецкого дворянства с латышской и эстонской печатью. -- Еврейские издания 80-х годов. -- Проекты "Земского собора" и отставки Н.П. Игнатьева. -- И.Н. Дурново. -- Назначение гр. Д.А. Толстого министром внутренних дел. -- Вопрос о рептильном фонде. -- Начальник главного управления по делам печати князь П.П. Вяземский. -- Александр III и его окружение. -- Командир корпуса жандармов ген. П.В. Оржевский и директор департамента полиции В.К. фон Плеве

"Диктатура сердца" завершилась страшною катастрофой 1 марта. Я говорю "страшною", но так ли это? Помню ясно ужасное, потрясающее впечатление, произведенное на всех покушением Каракозова, но с тех пор целый ряд злодейств такого же рода в связи с подробными о них отчетами, наполнявшими страницы газет, притупили нервы публики. Мало-помалу она привыкла к событиям такого рода и уже не видела в них ничего необычайного. Около 3 часов дня я узнал, что государь тяжело ранен, а вскоре затем пришла весть и об его кончине. Все мы дома находились в крайне угнетенном состоянии духа, хотелось знать, как произошла катастрофа, кто ее виновники, и вечером я отправился в сельскохозяйственный клуб, где собиралось обыкновенно много посетителей и можно было, следовательно, собрать какие-нибудь сведения. Странное зрелище представилось мне: как будто не случилось ничего особенного, большая часть гостей сидели за карточными столами, погруженные в игру; обращался я и к тому, и к другому, мне отвечали наскоро и несколькими словами и затем опять: "два без козырей", "три в червях" и т.д. В следующие дни такая же притупленность: некоторые высказывали прямо, что в событии 1 марта видят руку провидения; оно возвеличило императора Александра, послав ему мученическую кончину, но вместе с тем послужило спасением для России от страшных бедствий, угрожавших ей, если бы еще несколько лет оставался на престоле несчастный монарх, который давно уже утратил всякую руководящую нить для своих действий, а в последнее время очутился в рабском подчинении княгине Юрьевской. Известно, что упразднение "диктатуры сердца" вызвано было манифестом нового государя, -- манифестом, в котором было заявлено о самодержавии как коренной, незыблемой основе нашего государственного строя. К.П. Победоносцев рассказывал мне, что еще в самый день 1 марта, поздно вечером, явился он в Аничков дворец и умолял государя уволить Лориса-Меликова. Государь не счел этого возможным. Очень понятно, что под влиянием страшного удара, разразившегося над ним, он растерялся, не отдавал себе ясного отчета в положении дел и считал возможным удержать в управлении Лориса и его друзей. Быть может, они и пользовались бы -- по крайней мере на некоторое время -- властью, если бы упомянутый манифест не привел их в неистовое раздражение. По рассказам весьма сведущих лиц они (говорю о Лорисе-Меликове, Абазе и Милютине) были убеждены, что государь не может обойтись без них, не найдет советников, которые пользовались бы такою же популярностью, а потому подали просьбы об отставке с твердою уверенностью, что останутся на местах, но случилось иначе.

Кстати о манифесте: нередко приходилось мне слышать, будто он был сочинен совместно Победоносцевым и Катковым, -- что за нелепость! Во-первых, Каткова не было тогда в Петербурге, а во-вторых, он ни тогда, ни впоследствии не одобрял манифеста, автором коего был Победоносцев. И действительно, к чему было это торжественное заявление перед лицом всего народа? В предшествовавшее время было немало заявлений подобного рода, и общество изверилось в них, приучилось не придавать им серьезного значения; требовалось действие, а не более или менее пышные формы; если государь хотел засвидетельствовать, что со вступлением его на престол порвана всякая связь с прежним направлением, то достаточно было бы просто-напросто уволить министров, которые в общем мнении служили наиболее видными представителями этого направления. Всякий бы понял смысл этой меры. Тяжкое наследие Лориса-Меликова перешло к графу Н.П. Игнатьеву. При назначении его министром внутренних дел А.А. Абаза говорил Сельскому: "Вскоре вы убедитесь, что этот человек способен пойти гораздо дальше нас..." Пророческие слова! С Николаем Павловичем познакомился я тотчас по переезде моем на службу из Москвы в Петербург, когда он занимал должность директора Азиатского департамента. Кому в России не известна была печальная черта его характера, а именно необузданная, какая-то ненасытная наклонность ко лжи? Он лгал вследствие потребности своей природы, лгал как птица поет, собака лает, лгал на каждом шагу, без малейшей нужды и расчета, даже во вред самому себе. Помню, что однажды, в шестидесятых годах, когда он прибыл из Константинополя в Петербург, я провел у него вечер с известным славянофилом А.Ф. Гильфердингом. Кроме нас никого не было. Игнатьев повествовал о своих дипломатических подвигах в Царьграде, желая, конечно, выставить их в самом блестящем свете, но, дав волю своей фантазии, начал изумлять нас совершенно непостижимыми вымыслами вроде того, как умел он расположить к себе Венский двор, как под рукой советовал ему занять своими войсками Сербию, как надеется он в тесном союзе с Австрией подготовить распадение Оттоманской империи и т.д. Это была отнюдь не мистификация с его стороны уже потому, что он заискивал в Гильфердинге, как вообще во всем славянофильском лагере. Мы просто не верили своим ушам. Зашла речь о болгарах. Я упомянул, что некоторые лица, в том числе Тертий Филиппов, считают возможным уладить церковный раскол на Востоке созванием вселенского собора; ни для кого не было тайной, что Игнатьев высказывался против этой меры, но на этот раз ему почему-то захотелось перещеголять Филиппова, и он стал уверять, будто весьма сочувствует собору, будто делал даже приготовления для него, а именно собор должен был открыть свои заседания в Одессе; Игнатьев уже приискивал там удобное для него помещение, причем чуть ли не названа была даже улица и на какой цене условились... Когда мы вышли от графа Николая Павловича, Гильфердинг только разводил руками. "О, Боже мой, -- воскликнул он, -- и зачем он все это болтает! Ведь если поверить многому из его рассказов, то следовало бы его повесить, но дело в том, что тут нет ни слова правды; он просто клеветал на самого себя..." Я ни на минуту не сомневаюсь, что у Николая Павловича была натура совершенно родственная Ноздреву, что он вполне олицетворял собою этот тип гоголевского героя; только находились они в разных положениях, а в сущности обладали совершенно сходными чертами характера. И этого-то человека хотели у нас некоторые, в том числе И.С. Аксаков, противопоставить Бисмарку!

Кстати о Бисмарке. Назначение его первым министром в самый разгар конфликта между прусским правительством и парламентом удивило у нас многих уже потому, что до сих пор он не пользовался у нас большою известностью. Посетив однажды Н.П. Игнатьева в Азиатском департаменте, я спросил его, знает ли он Бисмарка. "Еще бы, -- отвечал он, -- мы с ним друзья; ведь Бисмарк находился в Петербурге в должности посла". -- "Что же это за человек?" -- "Человек он умный, но необыкновенный чудак; голова его постоянно занята сумбурными планами о возвеличении Пруссии и чуть ли не о пересоздании всей Европы, и все это как-то висит у него на воздухе без малейшего отношения к современному положению дел; но он добрый малый и готов поверять свои фантазии кому угодно; сколько раз говорил я ему: послушайте, Бисмарк, ваше несчастие в том, что вы родились слишком поздно; если бы суждено было вам действовать столетия два назад, то, быть может, вы совершили бы нечто замечательное, но в теперешней Европе для вас нет места".

Так умел Николай Павлович распознавать людей. Если находил он несостоятельными идеи Бисмарка, то трудно сказать что-нибудь определенное об его собственных идеях. В одно прекрасное утро пришла ему мысль причислить себя к славянофилам, то есть он нашел где-то на полу славянофильский ярлык и приклеил его себе ко лбу, думая, что этим все сделано. До какой степени оставался он чужд и этому, как вообще всякому направлению, мог я между прочим убедиться, просматривая дела Главного управления печати, когда занял место во главе этого ведомства. Дворянство Прибалтийских губерний сильно негодовало на местную латышскую и эстонскую печать и желало бы вовсе задавить ее, беспрерывно оно обращалось к графу Игнатьеву с жалобами на послабление относительно этой печати со стороны местных цензоров, которые исполняли будто бы крайне небрежно свои обязанности уже потому, что жалованье, получаемое ими, было крайне незначительно. Немецкие бароны нашли средство помочь злу, а именно предлагали увеличить это содержание из своих дворянских сумм, но с одним непременным условием: при назначении цензоров правительство должно было сообразоваться с их рекомендацией!.. Граф Николай Павлович нашел это как нельзя более разумным и совместным с достоинством правительства. В таком смысле представлен был им проект в Государственный совет, и немецкое дворянство, обрадовавшись неожиданному успеху своей затеи, поспешило, еще прежде чем проект был подвергнут обсуждению, внести часть жертвуемой им суммы в государственное казначейство. К счастью, Государственный совет разрушил эту махинацию, высказав, что дворянские суммы, о которых идет речь, имеют определенное назначение, и дворянство не может распоряжаться ими для усиления надзора за ненавистною ему печатью.