За кулисами политики и литературы - 55

Когда удавалось утвердить графа Толстого в какой-нибудь мысли, он уже не сбивался с пути, но тут возникали заботы другого рода. Граф Дмитрий Андреевич был вовсе не способен найти себе союзника, сформировать партию, -- не способен по многим причинам и между прочим потому, что я редко встречал человека менее общительного. Пусть не подумают, будто отличался он мрачным, сосредоточенным характером. Напротив, если удавалось кому-либо проникнуть к нему, он любил болтать без устали, болтать о чем угодно с большим одушевлением, но только он принимал все меры, чтобы доставлять себе как можно реже это удовольствие. Заветною его мечтою было запереться дома и не пускать к себе ни единой живой души. Таким он был всегда, но с течением времени эти анахоретские наклонности развились в нем до уродливости. Однажды, когда он управлял уже Министерством внутренних дел, сын его -- кретин в настоящем смысле слова, которого он не только любил, но положительно обожал, -- отправился в заграничное путешествие, и это очень его опечалило. Секретарь его Романченко говорил мне, что граф очень скучает, что разлука с сыном подействовала даже на его здоровье. "Отчего же, -- заметил я, -- жена и дочь не стараются его развлекать?" -- "Да как же это сделать, -- отвечал Романченко, -- ведь для графа только и существует одно развлечение -- никого не видеть". Развлечение довольно странное. "Чем это так занят ваш министр? -- спрашивал Д.А. Милютин. -- Никогда и нигде его не видно; не может быть, однако, чтобы у него не оставалось свободной минуты от занятий, вероятно, он пишет какой-нибудь роман или повесть..."

Я объясняю себе нелюдимость графа Толстого чрезвычайною его нервностью, которая усиливалась в нем, во-первых, потому, что он вынужден был работать более, чем способен был к тому по своей природе, а во-вторых, вследствие ожесточенной борьбы, которую приходилось ему выдерживать; неудивительно, что он постоянно нуждался в отдыхе и спокойствии. То, что для всех знавших его казалось странностью, было в сущности не чем иным, как болезненным симптомом. Недуг уже сидел в нем, когда еще и он и другие этого не замечали, а ожесточенная травля, которой подвергался он со стороны своих противников, надрывала его силы. Чтобы одолеть их, граф Толстой успел лишь в одном, -- он заручился поддержкой всемогущего тогда шефа жандармов графа Шувалова, но и этот союзник оказывал ему содействие вовсе не потому, чтобы понимал важное значение предпринятого им дела. "Не думаешь ли ты, -- говорил он Альбединскому, -- что меня занимают эти скучнейшие распри о классицизме и реализме? Я стою на стороне Толстого только потому, что он принадлежит к моей партии и никогда не изменит мне".

Своими успехами обязан был граф Толстой не людям вроде Шувалова, а все-таки Каткову, который проявлял изумительную деятельность даже там, где, казалось, никак нельзя было рассчитывать на нее. Каждый раз с приездом его в Петербург все оживлялось и все проникались бодростью; он не знал отдыха, проводил ночи без сна, бросался в разные стороны, посещал всех лиц, которых можно было склонить в пользу дорогого ему дела. Уж если кто должен был ненавидеть Михаила Никифоровича, то, конечно, великий князь Константин Николаевич, но Катков сумел проникнуть даже к нему, зная, каким сильным влиянием может пользоваться он как председатель Государственного совета; великий князь забыл о громовых статьях "Московских ведомостей" во время польского восстания и, благодаря главным образом Каткову, содействовал успеху гимназической реформы. Катков попытался даже сблизиться с Головниным при посредстве генерала Киреева, но это не удалось ему: Головнин был слишком злопамятен, чтоб согласиться на свидание, из которого, впрочем, ничего не могло и произойти.

Своею ни перед чем не отступающею энергией Катков действовал возбуждающим образом и на Толстого, но, когда обстоятельства становились затруднительны, а Каткова в Петербурге не было, Толстой терялся и падал духом. Особенно проявлялось это при обсуждении проекта реальных училищ. Можно было опасаться, что в этом вопросе государь не сочтет возможным поддержать министра. Накануне Светлого воскресенья (1871 года) Толстой пригласил меня к себе вечером, чтобы переговорить о каком-то деле; я нашел его крайне расстроенным, он не хотел ехать к заутрене в Зимний дворец, у него вырывались жалобы, что Катков завлек его слишком далеко, что ему предстоит удалиться от дел. Вдруг фельдъегерь привозит ему весьма лестный рескрипт с орденом Александра Невского; надо было видеть, что произошло с ним: он созвал семью, принимался несколько раз целовать нас и полетел во дворец. Но и после того дело представлялось еще в смутном виде. В общем собрании Государственного совета за проект реальных училищ высказалось лишь крайне незначительное меньшинство, а так как государь уезжал за границу, то и Толстой и Катков опасались, что он поддастся там дурным влияниям. При последнем своем докладе граф Дмитрий Андреевич, рассчитывая вызвать государя на разговор, по которому можно было бы предугадать его намерения, выразил сожаление, что государь не успеет рассмотреть проект закона в Петербурге. "Так что же из этого, -- возразил государь, -- разве ты думаешь, что меня трудно отыскать за границей?.." Этот сухой ответ, обнаруживший явное намерение уклониться от дальнейших объяснений, сильно смутил графа Дмитрия Андреевича. Он считал дело окончательно проигранным, но обманулся самым приятным для себя образом.