Записки человека - 20

 Мы с братом поступили в первый класс училища несколько позднее срока, назначенного для приема, почему, как новички, и заняли последние места. Может быть, нам пришлось бы долго оставаться на них, если бы не выдвинуло нас вперед одно обстоятельство. Штатному смотрителю училища, Вознесенскому, вздумалось узнать, не забыты ли учениками "Правила для учащихся в народных училищах"[1], изданные при Екатерине II, знание которых требовалось от поступающего. Эта небольшая книжечка у меня и брата была в свежей памяти, тогда как все прочие успели забыть ее. Кого ни спросит смотритель, каждый или молчит, или пугается в ответе; обратится к нам, мы так и режем без запинки. Окончив репетицию, Вознесенский сделал выговор классу, а нам с братом велел занять первые два высшие места. Не могу не сказать с чувством самодовольства, что я удержал за собой первый нумер не только в училище, но и в течение всего гимназического курса.

 По уставу 1804 года двухлетний курс уездных училищ был очень обширен: в них полагалось преподавание пятнадцати предметов: Закона Божия и Священной истории; должностей человека и гражданина {По книжке, изданной при Екатерине II[2].}, русской грамматики и правил слога; географии всеобщей и русской с начальными правилами географии математической, истории всеобщей и русской, арифметики и начальных правил геометрии, начальных правил физики, естественной истории и технологии, чистописания и рисования. Опыт показал и бесполезность такого учебного плана, и невозможность выполнить его, если б он даже имел за собою какое-нибудь педагогическое основание; почему в мое время многие предметы сошли с расписания уроков: не было ни "должностей человека и гражданина", заменившихся "правилами для учащихся", ни правил слога, ни начальных правил геометрии, физики, естественной истории и технологии, ни рисования.

 Из двух учителей уездного училища один обучал в первом классе Закону Божию и Священной истории (преподавание которых не было обязанностью исключительно духовных лиц), грамматике, арифметике и чистописанию, а другой во втором классе: арифметике, географии и истории. Оба они, особенно последний (И.А. Гульковский), молодой и даровитый человек, принадлежали к числу хороших преподавателей. Мы интересовались толковым объяснением его уроков и больше всего решением задач из математической географии.

 Ни в училище, ни в гимназии за все время моего там шестилетнего учения не было телесных наказаний. Высекли только троих, и то по просьбе их матерей-вдов, у которых они отбились от рук и которые вынуждены были прибегнуть к начальству, чтоб оно усмирило непокорных детей. Провинившихся наказывали другими способами: ставили на колени и оставляли без обеда; в большом ходу были и другие, более грубые и недостойные меры внушения: волосодрание, пощечины, подзатыльники, иначе называемые затрещинами, и не без причины: кто получал их, у того действительно трещало в голове и сыпались из глаз искры, так что пол превращался в небо, усеянное звездами. Однажды учитель первого класса так артистически драл вихры шалуна-школьника, что у него распоясался кушак и из-за пазухи посыпался моченый горох, припасенный, конечно, на завтрак или на обед, если б ему пришлось остаться в училище без обеда. Мы с братом были избавлены от трех последних наказаний, сколько потому, что не заслуживали их, столько же и потому, что учителя иначе держали себя с нами, как единственными учениками из дворянского сословия.