В Ташкенте - 9

 Еще больше смущения внесло введение поминовения властей за богослужением. Николай Николаевич полагал, что само по себе поминовение власти, хотя бы и противоборствующей, не идет вразрез с преданием Церкви, молившейся за языческую власть в самые тяжелые годы гонений, и может быть канонически обоснованно. Но, однако, поминовение властей за великим выходом на Литургии или без прибавления "да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте" -- есть переход за пределы дозволенной икономии. Между тем в некоторых храмах усердствовали и поминали "властей" и "воинство" за великим выходом, как это было в дореволюционной России. Но в те времена подобные поминовения оправдывались тем, что царь являлся помазанником Божиим, первым "человеком царства", предстоятелем пред Богом за "мир", за народ. В условиях революционной России всего этого комплекса идей нет, и поминовение богоборческой власти в момент, когда молящиеся готовятся к участию в величайшем христианском таинстве пресуществления хлеба и вина в плоть и кровь Господа Иисуса Спасителя, является по существу кощунством. Поминовение властей с непременным добавлением слов "да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте" уместно лишь на эктениях, как молитва за земное отечество, каким бы оно ни было, и за создание в нем таких условий, при которых верующие могли бы жить "во всяком благочестии и чистоте".

 Поминание властей в революционной России не имеет ничего общего с поминовением власти в царское время не потому, что первая власть якобы хуже второй -- дело не в этом, а в разном отношении к Церкви со стороны "властей предержащих": царская власть даже в самые свои худшие времена все же признавала себя христианской; революционная власть при всех своих благих намерениях создания для народа земного счастья и изобилия благ для всех не только не признает себя христианской, но и открыто провозглашает себя атеистической. В этом вся разница. Однако многие забывали ее, смешивали одну с другой. Опубликование м. Сергием его декларации и введение поминовения власти за богослужением глубоко взволновали души духовенства и верующих. Часть духовенства, пошедшая за м. Сергием, на первых порах жила в атмосфере казенного благополучия, которое, казалось бы, подтверждало правильность его церковно-политического курса. Однако, совесть многих служителей Церкви не мирилась с этим курсом и в особенности с допущенной м. Сергием в его декларации ложью, что повело к возникновению церковной оппозиции и даже новому расколу. Наиболее крайние представители этой оппозиции полностью откололись от возглавляемой митр. Сергием иерархии; они обвиняли митрополита чуть ли не в ереси и доходили даже до отрицания благодатности таинств, совершаемых в храмах, где поминали имя м. Сергия. Николай Николаевич не разделял этих крайних взглядов; он принадлежал к более умеренному крылу церковной оппозиции.

 Между тем протест против церковной политики митр. Сергия повел к новым репрессиям со стороны гражданской власти, рассматривавшей всех оппозиционеров как политических преступников. Начались аресты среди наиболее оппозиционно настроенной части духовенства, за которыми часто следовало и закрытие храмов, в которых они служили. Несмотря на то, что протест против линии м. Сергия привел к таким тяжелым последствиям, Николай Николаевич видел в этом протесте глубокий духовный смысл. Значение его, по мнению Николая Николаевича, заключалось в том, что Церковь, лишенная возможности воздействовать на мир путем христианской миссии, освяти л ась кровью и стойкостью исповедников и молитвой в скорбях и страданиях за Церковь, возносимой ими к Престолу Божию.

 Вместе с тем Николай Николаевич твердо стоял на том, что протест и оппозиция против линии митр. Сергия ни в коем случае не должны вести к расколу, поскольку здесь не было догматических нарушений ни с той ни с другой стороны. Это было различием в вопросе, не получившим догматического определения, и в Сергиевских храмах можно было встретить истинных "рабов Божиих" и подлинное христианское благочестие -- стоит вспомнить хотя бы архиепископа Тверского Фаддея и тверское духовенство (о. Илия Громогласов, о. Борис Забавин и др.), епископа Курского Онуфрия с его духовенством, Орловского епископа Александра и многих других, которые, несмотря на вполне лояльную церковную позицию, почти все кончили жизнь в изгнании. Поэтому в какой бы город мы ни приезжали, мы неизменно посещали храмы, хотя в них и возносилось имя митр. Сергия. Абсолютно неприемлемыми были для Николай Николаевича только такие церкви и направления того времени, как группа еп. Антонина, обновленчество, "Живая Церковь", григорианство, поскольку в них он усматривал уже догматические нарушения, самочиние, отступление от благодатного строя церковной жизни, пренебрежение канонами и преданием. Только в Калинине, после ареста архиепископа Фаддея и его духовенства, мы перешли, с благословения о. П., на домашнюю молитву, тем более, что в это время особенно широко развернулась кампания по закрытию храмов как в Москве, так и на периферии, в результате чего в годы, непосредственно предшествовавшие началу Великой Отечественной войны, положение Церкви было очень тяжелым. Только патриотическая деятельность Церкви во время войны привела к глубоким изменениям в положении Церкви в советском государстве. Но это произошло уже после кончины Николая Николаевича. В годы же его жизни в Ташкенте, которые совпали с началом наиболее острого периода кризиса церковной жизни, он часто участвовал в обсуждении животрепещущих вопросов в жизни Церкви как в кругах церковных деятелей, так и в кругу своих ближайших друзей отстаивая вышеупомянутую точку зрения.

 Для ташкентского периода жизни характерны также связи Николая Николаевича с священнослужителями инославных вероисповеданий -- с пастором и ксендзом местных церквей. Оба они бывали в нашем доме, один раз мы были вместе у пастора в его чинном протестантском доме. С обоими он вел дружеские беседы, не подчеркивая своего превосходства как члена Православной Церкви и с уважением относясь к особенностям протестантизма и католичества, догматическим и обрядовым. Разделение христианских церквей он считал явлением временным, ссылаясь на подтверждение своего мнения на слова митр. Филарета (Дроздова), что "перегородки между ними до неба не доходят", так как для каждой из них самым существенным является вера во Христа, Сына Божия, пришедшего во плоти, чтобы спасти всех. Близка была ему и мысль "Трех разговоров" Вл. Соловьева. Живо чувствовал он близость времени, когда по всему лицу земного шара разольется волна всеобщего неверия и отступления, в каждой стране проявляясь по-своему, и тогда "малое стадо", оставшееся верным Христу, должно забыть свои разногласия и объединиться на том, что всем им обще. Признаки грядущего сближения он усматривал во многих явлениях времени -- ив стремлении старокатоликов к сближению с православными, и в отказе протестантизма от крайностей отрицательной критики и возвращении к традициям первоапостольской церкви, и в пересмотре католиками отношения к православию и признании ими заслуг мученической Церкви в России. Он по существу стоял на точке зрения, которая в настоящее время именуется "экуменизмом" и для которой характерно стремление к объединению перед силами воинствующего атеизма всех религиозных культов на основе единой для всех веры в Бога и Христа Спасителя. Забегая вперед, скажу, что в тюрьме он молился даже вместе с мусульманами (про себя) во время их утреннего и вечернего намаза, в то время как русские неверы глумились над ними и насмехались над ним как над "разложившимся". Однако себя он всегда считал православным и вне Церкви не мыслил своего бытия.