Шаньги

    Бабушка стряпает. Наливает в муку молока, бросает кусок топлёного масла, солит: замешивает тесто - мягкое, лишь бы к рукам не липло.

    - Соду не забыла? - спрашиваю я.

    Она молча ухмыляется.

    Шаньги сегодня - с картошкой, мои любимые. С морковкой, щавелем, капустой, творогом я тоже люблю, но с картошкой - больше всего. Может быть, потому, что они самые поэтичные:

    У подружки Ванюшки

    нет картовной шанежки:

    шаньга растрепалася -

    вся любовь кончалася.

    Бабушка проворно накладывает на раскатанные из теста кружки картофельное пюре, - я забочусь:

    - Сахару не много положила?

    - Иди уж, - отмахивается она, ловко защипывая края очередной шаньги.

    - Не пригорят? - я не могу удержаться от вопросов: так хочется поскорей попробовать горячую, хрустящую, тающую во рту шаньгу.

    Но вот противень заполнен - только в печь сунуть. Заглядываю внутрь: под устлан ровным слоем ярко тлеющих угольев. Бабушка начинает их как-то по-особому сгребать в дальний угол.

    - Я девкой бойкушшая была - семи годов уж шаньги стряпала. А у Кулаковых Танька, на сколь годов меня старше, - печь протопить не умела. Иную век учи - всё бйз толку…

    Я отхожу в угол, сажусь у окна. По переулку, твёрдо ступая, проходит соседка - пышнотелая пергидрольная блондинка в цветастом платье. Я смеюсь.

    - Ты чо? - спрашивает бабушка.

    Я не отвечаю. Вчера дедушка, увидав соседку в окно, сказал:

    - Ох, девушка баская: поглядит - на себя валит.

    А «девушке» лет сорок пять, не меньше. Но для дедушки она именно девушка: ему далеко за восемьдесят.

    Я прислушиваюсь: бабушка продолжает прерванный рассказ.

    - В тридцатом годе Фёдора Андреича раскулачили. Баяли - из-за её же, балалайки. Марья к нам и переехала. Добра привезла телегу с горой: масла топлёного две корчаги [Корчага - глиняная двухведёрная посуда (горшок) для браги. Согласно «Российскому историко-бытовому словарю» (М.: ТРИТЭ, 1999. - 528 с. - 3000 экз.), форма корчаги - расширяющаяся кверху, вверху округлая, с широкой горловиной и низким венчиком; в ней хранили в доме расходный запас воды, в русской печи в ней варили пиво, мёд; её использовали для смолокурения и сидки дёгтя.] , да посуда покупная, да лопатины [Лопатина - вещи, одежда, тряпьё. Согласно «Российскому историко-бытовому словарю», лопатина - верхняя рабочая простая одежда, обычно ветхая.] сколь. Стряпать была мастерица. Да я её скорёхонько вышарила. Бестолкова была - ужасть. Ягнёнка - брагой напоила: тот и околел. Чуть мамку твою не уморила, - бабушка морщится от смеха. - Прихожу вечор с работы - а Галька голову не держит: пьяна.

    Галя - моя мама, бабушкина дочь. Марья - бабушкина тётка, жена этого самого раскулаченного Фёдора Андреича.

    - Жили они с Фёдором Андреичем на починке [Починок - недавно построенный хутор, часто - зародыш будущей деревни. На такие починки (на отруба) уходили из общины крестьяне во времена столыпинских реформ.] , - хорошо жили. В первый-то год она от ево домой, к матерй убежала: бил меня, бает. Дак Фёдор-от Андреич за ней на лошаде приехал. Намотал косу на руку - и домой поволок… Косы-те у её были чёрные, густушшие - вшей лопатой греби. Так она двадцать километров рядом с лошадью и бежала.

    - И что потом, - интересуюсь я, - после того, как ты её выгнала? Где она потом жила? когда умерла?

    - А после войны уж. Петро её и схоронил.

    - А Петро - это кто?

    - Да я уж тебе говорила: сын Александры-то.

    - А-а, это та «чужая девка», которую они с Фёдором Андреевичем вырастили?

    - Но.

    - Бабушка, а ты всех детей до войны родила?

    - В сорок семом ещё Капа была.

    - И все - девочки?

    - Был один углан. В сорок первом. Афанассей двадцать восьмого сентября на фронт ушёл, а я двадцать четвёртого октября сына родила, Колю.

    - А он когда умер?

    - А тогда же и умер - в феврале. Гавря от Черноусовых, что председателем был сколько-то в войну, сделал гроб за три ведра картошки, уташшили мы его на санках в Буб и под ёлкой закопали. Ёлка, бает, - вот паметник будет.

    - А Рая когда погибла? - задаю я давно интересовавший меня вопрос.

    - А в сорок шестом. Она уж девушкой была, семнадцати годов, - с готовностью отвечает бабушка. Её четвёртого июля задавило - как раз через месяц после дня рожденья.

    Рая - вторая по старшинству из маминых сестёр, по семейным воспоминаниям - самая красивая. Погибла она жутко: во время работы, на колхозном поле. От изнеможения уснула прямо в борозде - и её переехал трактором тоже уснувший за рулём молодой тракторист из соседней деревни, отец двух малолетних детей. Он и прибежал в деревню с Раей на руках и с криком: «Дядя Афанасий, я Раю задавил!» Дед, хоть и был железный мужик, но, услышав новость, лёг в сенях на лавку, отвернулся к стене и так сутки и пролежал. А вскоре вышел из колхоза, съездил в Пермь, разыскал своего боевого командира, работавшего в профсоюзе железнодорожников, поступил в путевые обходчики в Мысах и увёз всю семью навсегда из родных мест.

    - Мы с Тонькой в больницу её везли, - бабушка продолжает рассказ. - Как она пить просила! Наказала нам, в чём её схоронить…

    Бабушка умолкает. Я знаю, что Рая была не только красавицей, но и любимицей в семье. Бабушка даже сочинила частушку на её смерть:

    Нету, нету и не стало

    сами знаете ково:

    не стало Раи Сосуновой,

    не слышно голосу её.

    - Бабушка, - я пытаюсь отвлечь её, - вы когда с дедушкой поженились, в двадцать четвёртом?

    - Но, - подтверждает она, - двадцать первово июня. Афанассей меня убёгом взял: родители не хотели ево, нищедрала.

    - Ты его любила? - я с любопытством смотрю на маленькую сморщенную старушку, стоящую у печи.

    - Любела, - просто говорит она, - он баской был, туша пряма… А как бить начел - вся любовь отпала.

    Мы молчим. Потом она истово, как о чём-то давно решённом, говорит: «Не дай бог никому такой жизни», - и наклоняется к печи: шаньги готовы.