Петроградские морильни

XIII
ПЕТРОГРАДСКИЕ МОРИЛЬНИ

   Неужели я покинул Петроград только для того, чтобы сделаться плакальщицей по оставшимся там друзьям и добрым знакомым, об очередной гибели которых ежедневно приходят траурные вести?

   Только что успел я рассказать о нелепом аресте Натальи Алексеевны Сувориной, а в пришедшем вчера "Новом времени" -- уже известие о кончине ее в больнице женской тюрьмы! Так как известие исходит из органа, редакция которого родственно связана с Н.А., то едва ли оно ошибочно. Да, когда я уезжал из Петрограда, то Н.А., действительно, лежала в тюремной больнице, постигнутая обычным недугом Крестов, где она отбывала свой срок принудительных работ,-- дизентерией. Болела она тяжело, но была надежда, что молодой могучий организм выдержит и девушка оправится.

   Нет, не выдержал и не оправилась...

   За что погибло это молодое прекрасное существо, не успевшее даже прикоснуться устами к чаше жизни? Ведь ей, помнится, еще и двадцати лет не было!..

   Белокурая красавица, похожая на юную Валькирию, богато одаренная природою,-- и прекрасный голос, и большие художественные способности,-- хочешь, открыта широкая дорога в оперу, не хочешь, обещают блестящую будущность кисть и палитра.

   Никакой политикой она не занималась, ни в какой политике не была повинна. Отлично образованная, обладающая прекрасным знанием иностранных языков, служила на нейтральной должности -- переводчицею в "Роста" (Р<оссийское> тел<еграфное> агентство), где получается много иностранных газет и журналов. При обыске у одного знакомого Сувориной найден был старый номер "Times"'а -- преступление, которое, глядя по настроению и усмотрению заведывающего обыском, может быть объявлено ужасно тяжким, а может быть и вовсе не вменено в вину. При последнем обыске у меня чекисты перевернули вверх дном всю квартиру, перетрясли каждую книжку в библиотеке, перелистовали все рукописи, рылись в сорных корзинах и т.д., но не обратили никакого внимания на сложенные на подоконнике кипы "Corriere della sera", "Matin", "Times", "Giorn. d'Italia". Знакомому Сувориной, к ее несчастию, достался на долю обыскиватель другого характера. На допросе знакомый струсил и показал, что "Times"'ом его снабдила Суворина. Чекисты обрадовались -- не замедлили взяться за нее. Произведенный в ее квартире обыск не обнаружил решительно ничего подозрительного, и, не будь она Суворина, вероятно, даже ЧК оставила бы ее в покое, но от арестованной с такою подозрительной фамилией было жаль отступиться так легко. И вот ей "инкриминируют" сношения с заграницею (с "агентами Антанты"), причем вещественным доказательством выставляют... парижские модные картинки! Их Н.А., действительно, забирала из "Роста", с разрешения своего начальства, никак не подозревая, что тем совершает преступление, которое приведет ее к счетам с Чрезвычайкою, а потом к тюрьме, больнице и могиле!.. Ее присудили к 6 месяцам принудительных работ. В обыкновенном порядке советской карательной практики это не страшный приговор. Какое-либо ведомство, заинтересованное в судьбе приговоренного, требует его к себе на работу, как "спеца", и тогда для него создается положение полусвободы, причем иные получают даже возможность жить дома либо, во всяком случае, навещать своих домашних. Если бы Н.А. не была Сувориной, устроилось бы, конечно, точно так же и с нею. Но она была внучка создателя "Нового времени", она племянница нынешних его белградских редакторов, она -- дочь редактора "Руси". Как же было на отпрыске столь ненавистного родословного древа не явить всей строгости советского правосудия? Месть так уж месть до седьмого колена!.. И вот -- томили девушку в "злой яме" Крестов до тех пор, пока не настигла ее роковая зараза, от которой удается увернуться разве 10 процентам тюремного населения.

   Помню я, слишком хорошо помню этот ужас наших мартовских дней в заключении на Шпалерной, когда взрослые люди бледнели при малейшем колотье в желудке, при малейшем расстройстве пищеварения: никак уже готово? начинается?.. В течение всей весны и всего лета дизентерия занимала в городе вакантное место ослабевшей холеры и косила Петроград вряд ли с меньшею лютостью, чем эта последняя. Бывало, приходишь в знакомый дом, стучишь -- не отпирают; наконец, чей-нибудь слабый голос отзывается:

   -- Толкайте сильнее, не заперто...

   Входишь -- вся семья лежит в постелях,-- от старого до малого.

   -- Что с вами?

   -- Она...

   А суток через трое-четверо, глядишь, на которой-нибудь постели -- уже покойник...

   И была она разнообразна, словно играла-забавлялась людьми. Одного томила долгими неделями, а другого уничтожала чуть не молниеносно. Часто люди, ослабевшие до последнего истощения, приговореные врачами к неминуемой и скорой смерти, вдруг каким-то чудом обманывали медицину и выздоравливали, тогда как сильный, здоровый организм, которому, по видимости казалось, износа не было и болезнь он принимал с легкостью чуть не насморка, внезапно разрушался в два-три дня. В таких случаях говорили, что "дизентерия бросилась на сердце", хотя -- что обозначала эта патологическая бессмыслица, никто не понимал... Вероятно,-- что, надорванные чудовищными лишениями, переутомлением в непосильном труде и вечным трепетом гнева, скорби и страха, сердца не выдерживали быстрого ослабления чрез болезненно ускоренный обмен веществ...

   Лекарств в городе не было никаких. За касторкой надо было метаться целыми днями из аптеки аптеку и, когда где-нибудь на другом конце города обретали наконец это редкостное сокровище, то, очень часто, драгоценный пузырек заставал заждавшегося больного уже в бессознательном состоянии, с атрофией кишок. Коньяк -- запретный клад, который добывать надо под риском тюрьмы, а то, не ровен час, и расстрела. Яичный белок... а есть ли яйца на рынке, да, если и найдутся, то есть ли в кармане 1200 рублей -- за штуку? Нужна постоянная смена горячих припарок, а на чем их греть, коли печь не топится, за полным отсутствием дров, а "буржуйки" на щепках достает на двадцать минут? Нужны согревающие компрессы, а клеенка где?..

   Помню я сцену на пристани Невского пароходства. Они облеплены плакатами и добрыми гигиеническими советами:

   -- Не пейте сырой воды! В городе тиф!

   -- Не пейте сырого молока! В городе холера!

   -- Убивайте мух! -- и т.д.

   Ах, как же злобно издевались над этими увещеваниями поджидавшие пароходики пролетарки,-- "домашние хозяйки"!

   -- Не пьем, товарищ, сырого молока,-- слушаем вашего умного приказания, не пьем! Как его нам пить, когда оно -- 3500 за бутылку?

   -- А вот насчет сырой воды -- это уж извините: коли в семье семь ртов, так не спекулянтка я, чтобы день-деньской их кипятком поить...

   -- Хотите, чтобы мы сырой воды не пили, давайте дров, чтобы воду кипятить.

   -- Бейте мух... ишь что выдумали!.. сами бейте, коли у вас времени много и больше делать нечего... А мы в работе, как в адской смоле, с утра до вечера кипим.

   -- Ребятам поручить,-- пусть бы били. Да вон у меня меньшенький -- до того ослабевши, что, пожалуй, уже и мухи не убьет.

   Полное отсутствие средств хотя бы самой примитивной гигиены приводило в уныние даже совсем здоровых... И уныние превращалось в отчаяние, когда в семье оказывался серьезный больной... Ну что с ним делать? Отправить в больницу? Да ведь это же все равно, что прямо на кладбище. Потому что в больнице -- та же беспомощность средств, что и дома, да еще и уход служебный -- формальный, холодный, без семейной любви и ласки, которыми бодрятся хоть моральные-то силы больного, если уж нечем поддерживать физические. Формальный и холодный теперь более, чем когда-либо раньше в официальных лечебных убежищах, потому что сознательно лишенный какой-либо надежды на успех. И врачи, и сестры, до последней сиделки, знают хорошо, что они бессильны перед недугами своих пациентов -- не могут ни помочь больному, ни даже хоть облегчить страдания (большинство операций делалось без хлороформа!) и, следовательно, лишь обманывают и его, и себя лишенною целесообразности, безоружною, мнимонаучною канителью. Уход людей, в отчаянии махнувших рукою на свое дело, зная, что оно не может быть выполнено добросовестно, и уже привыкших валить его через пень да колоду. Потому что вся надежда петроградского медика теперь -- только на природу, которая авось поможет -- скорее вопреки лечению, чем с его помощью. А иначе -- quod natura non sanat, mors sanat {Если природа не лечит, вылечит смерть (лат.).}. Смертность в больницах была чудовищная. К ним даже в интеллигентном населении появился чисто мужицкий страх:

   -- Морильни!..

   Тем более, что в большинстве их больные жестоко голодали. Поэтому всякое внезапное заболевание вносило в семью смятение прямо-таки катастрофическое. Не знаешь, что делать с больным. Если случай не имеет тяжкой видимости, то не вызывать же "Скорую помощь", которая увезет заболевшего из семьи на более чем сомнительное попечение государства, в больницу-морильню. А для определения серьезности болезни -- подите-ка вы, поищите в нынешнем Петрограде эту иголку в сене, называемую врачом! Зарегистрированные правительством врачи состоят по своим районам, при определенных учреждениях и завалены казенною обязательною практикою, сквозь которую к ним надо добираться долгими очередями -- вроде как у продовольственной лавки в день пайковой выдачи. А частная практика воспрещена. Она -- преступление, вроде свободного преподавания и еще недавно свободной торговли. Бывает и так, что, радостно вспомнив о бытии знакомого врача, вы летите к нему, застаете его дома, но он отмахивается обеими руками:

   -- Что вы! что вы! какой я врач! никогда и не думал о медицине! Посмотрите мою трудовую книжку: служу по Наркомпроду и т.д.

   Или Совнархозу, Компроду и т.д.

   Эти бегство и прятки врачей от своего врачебного звания обусловливаются распространением на их сословие того же крепостного состояния, которому подвержены в Советской России все нужные правительству "спецы". Медицина, как свободная профессия, не существует более в России. Каждый, однажды зарегистрированный врач теряет свободу действия, времени и места. Он ежеминутно может быть мобилизован по какой-либо новой внезапной потребности государства, с предписанием отправиться немедленно за тридевять земель в тридесятое царство, куда-нибудь в глухое захолустье "Татарской республики" либо на один из вечно возникающих и ликвидируемых, чтобы вновь возникнуть, фронтов. За уклонение -- быстрый арест со всеми последствиями взыскания "по законам революционного времени"... Чтобы избегнуть крепостной зависимости, довольно верное средство -- припрятать подальше до лучшей поры свой медицинский диплом и заявить в райком какую-нибудь другую профессию, не подвергающуюся регистрациям в порядке мобилизационного требования. Что и делают многие. А так как подобная утайка документов не лишает врача ни его знаний, ни его авторитета в прежней клиентуре, то, продолжая работать подпольно и контрабандою, он не терпит большого ущерба и в своей практике. Конечно, лишь постольку, поскольку она вообще в состоянии быть источником дохода в полуразрушенной столице, где и врач, и пациент -- оба, одинаково ограбленные правительством, нищие... Я знаю нескольких врачей, которых эта контрабандная практика вместо того чтобы обогащать, разоряет, потому что их сострадательные души не выдерживают раздирающего зрелища поголовной нищеты своих больных, и, чем бы им от пациентов кормиться, они из последних сил тянутся, чтобы пациентов кормить...

   Там, где настоящее знание должно спрятаться в подполье, выползает, наоборот, из подполья и забирает силу знание ложное. Кажется, никогда еще Петроград не был так богат знахарями, знахарками, магнетизерами и гипнотизерами, китайскими и бурятскими медиками и т.п. эмпириками врачевания -- по вдохновению и по шарлатанству. Так как они научного ценза не имеют, то и врачебной регистрации не подлежат. Так как на них, как на врачей, не смотрят, то поэтому и запрещение частной врачебной практики их не касается. И, в конце концов, они оказываются в положении весьма выгодного иммунитета. Прибавьте к этому, что мучительные годы всеобщего несчастья вызвали в петроградском населении весьма значительный рост мистических настроений и устремлений, всегда более склонных к медицине тайной, чем к научной. Поэтому в то время как настоящий врач в Петрограде, за самыми незначительными исключениями, либо задавленный крепостною барщиною советский раб, либо умирающий с голода нищий, либо ежечасно рискующий своею шкурою контрабандист собственного знания,-- врачи-самозванцы катаются... сказал бы я, как сыр в масле, если бы петроградцы еще помнили, какой это бывает сыр, и не слишком бы уж дорого обходилась им (по 28--30 000 за фунт) память о том, что такое масло!