Автобиография - 5

1891

   Я имею несчастье с детства питать склонность к философии. Когда мне было лет девять, я потихоньку клал себе под подушку большой том Шопенгауэра -- "Мир как воля и представление" в переводе Фета -- и читал в постели. Не понимал я ничего. Но таинственные слова "субъект" и "объект" заставляли сладко сжиматься моё детское сердце.

   Мысль о смерти овладела всецело существом моим со смерти бабушки.

   Как сейчас вижу я себя в маленькой полутёмной комнате. Окна занавешены, сквозь них просвечивает серое, мутное утро.

   Я сижу в углу, на диване, усталый и измученный бессонной ночью. Чувство напряжённого ожидания притупилось; глаза устали смотреть на низкую закрытую дверь, за которой давно уже не слышно ни разговоров, ни стонов, ни кашля с какой-то особенной булькающей хрипотой...

   -- Анюта, а Анюта, что это, звонят? -- говорит за дверью глухой, до неузнаваемости изменившийся голос.

   -- Нет, бабушка, ничего, так это вам.

   "Неужели умрёт, неужели умрёт?" -- начинаю повторять я, зачем-то крестя вокруг себя тёмное пространство. И я чувствую, как вздрагивают мои губы, давит горло, и тупой ужас охватывает со всех сторон. "И я умру? -- беспомощно носится в моей голове. -- Да, да, обязательно умру, ничего против этого нельзя сделать, по телу пройдёт судорога, сердце остановится, положат на стол..."

   -- Анюта, а Анюта...

   -- Что, бабушка?

   -- Опять звонят...

   -- Бог с вами, спите себе, никакого звона нет.

   -- Так это, верно, гроб заколачивают, услышишь завтра.

   Бабушка вздыхает и шепчет:

   -- О Господи, о-охо-хо...

   Помню, как, придя на следующий день из гимназии, я подошёл к бабушкиной комнате, но против её двери стояло кресло...

   Я понял, что это значило.

   И мне это показалось таким странным, как будто я в первый раз узнавал, что люди умирают.

   -- Когда? -- зачем-то спросил я проходившую Аннушку.

   -- В девять часов.

   -- Туда можно?

   -- Можно.

   Я взошёл. Мне бросился в глаза край длинного белого стола, кривые подсвечники, монахиня, какие-то пустые бутылки на окне.

   Но взглянуть в лицо умершей я решился только в церкви. Она лежала в белом чепце; морщины её разгладились, нос опустился, губы посинели и были полуоткрыты... Всю дорогу до кладбища я ничего не замечал перед собой...

   И только когда гроб опустили в могилу и засыпали землёю, предо мной в первый раз промелькнуло не жёлтое безжизненное лицо, а другое, с мелкими, маленькими морщинками, доброй улыбкой, ласковыми близорукими глазами, повязанное чёрной косынкой, из-под которой выбились такие мягкие, седые волосы.

   И мне стало жалко всех: и её, и себя, и священника, и всех-всех людей; и деревьев, которые стояли такие белые, блестящие, покрытые мягким, пушистым снегом, в недвижном, морозном воздухе...

   Я почти убежал с кладбища. Мне необходимо было остаться одному.

   "Я не могу, не могу больше, -- как вихрь неслось в моей голове. -- Или пусть сейчас, сию минуту, тело моё станет таким же восковым, начнёт так же отвратительно пахнуть, или жить, жить после смерти, вечно, всегда, и пусть тогда впереди гроб и яма -- они не страшны. О, почему я не могу поверить в бессмертие -- ведь верят же десятки тысяч... На чём основана их вера, кроме страха смерти?.. Есть же у них что-нибудь?.. Бессмертие должно быть, должно быть... Боже мой, спаси меня, дай мне веру..."

   Я долго не возвращался домой. Там уже начинали беспокоиться. Когда я пришёл, все сидели в столовой. Было несколько человек близких знакомых. О чём-то громко разговаривали. Один из моих братьев хохотал с полным ртом[1].

   Я сел за стол и тут только понял, что мне стоил этот день...

   -- Люди не смеют жить и не верить в бессмертие... -- неожиданно для себя выкрикнул я и подумал: "Я это говорю или нет? Я чувствую своё бессмертие, как вижу дерево, как небо, как землю..."

   -- Бессмертие -- не мечта, жизнь -- мечта, если нет бессмертия, -- продолжал я.

   И я видел, что все как-то странно смотрят на меня. Голова у меня кружилась, и всего меня непроизвольно покачивало из стороны в сторону. Я долго говорил о бессмертии, почти не сознавая, что я делаю... Впечатление, видимо, было огромное. Когда я кончил и осмотрелся, все сидели серьёзные и бледные. Никто не шевелился, только мать моя быстро сказала:

   -- Счастлив, кто может верить, как ты, но не всем это дано. -- И совсем шёпотом прибавила: -- Я не знала, что ты такой.

   Говорю по совести, я должен отдать себе эту справедливость: от этих слов моей матери мне стало стыдно, где-то глубоко сжалось сердце тяжёлой тоской, мне хотелось броситься к ней и сказать ей всю правду: что я обманываю себя и их, что я не верю в вечную жизнь, но что я не в силах жить, не в силах, не в силах идти медленным, но неизбежным шагом в эту проклятую яму; умолять, чтобы она спасла меня, спрятала, унесла от этого дикого конца...

   На один миг, правда, только на один миг, но всё-таки это было... А затем, сейчас же, я увидал, что братья и знакомые смотрят на меня по-новому. Я почувствовал себя выше их, особенным... я потянулся за хлебом, и мне казалось, что теперь все обращают внимание на каждое моё движение, и сам я обратил необычное внимание на то, как я это делаю...

   С этого дня вся моя жизнь приняла новый оборот: я объявил себя верующим христианином, я уверил всех, кого мог, в своём твёрдом намерении сделаться миссионером. В этом пункте я сам не в силах разобраться в себе. Было ли это сплошь сознательной ложью, или здесь заключалась всё-таки и некоторая правда? А главное, если это была ложь, то для чего? Безусловно могу сказать следующее. Ни одной минуты я не верил в то, что стану миссионером, ни одной минуты я не считал себя христианином -- но я не мог не лгать. Я не мог не лгать потому, что эта ложь была необходима для моей жизни.

   Моё мнимое христианство было оружием, которым я боролся против призрака смерти, накладывавшего свою лапу на всю мою жизнь. Не будь христианства, смерть довела бы меня до самоубийства[2]. Страх перед неизбежностью смерти, невозможность медленно ожидать её заставили бы силой приблизить конец. И хотя я не верил в Христа ни одной минуты, но лишь только обычными рассуждениями о грядущем уничтожении я доводил себя до знакомого нестерпимого, леденящего ужаса -- я в отчаянии и смятении хватался за религию.

   Тут есть одна чрезвычайно странная вещь, я совершенно не в силах себе её объяснить -- пускай уж этим занимаются психологи, -- но я готов поклясться в правдивости своей "исповеди". Дело в том, что религия при полном отсутствии веры имела, как я уже сказал, такое целительное действие только при одном необходимом условии: окружающие люди должны были искренно считать меня верующим. Повторяю, я не знаю, почему это было необходимо, но это так. Только при этом условии идея бессмертия и всеобщего воскресения, в которые сам я не верил, могла спасти меня[3]. Отсюда получалась такая, например, нелепость. Мелкая, но страшно характерная. Я тщательно соблюдал посты. Ни при ком из знакомых, как бы ни был я голоден, не решился бы я в постный день съесть хотя бы кусочек скоромной пищи. Меня все считают постником и аскетом, и такая репутация действительно необходима для меня. Но в те же постные дни я заходил в какой-нибудь ресторан и без малейшей борьбы съедал скоромный обед. И вполне понятно, почему без малейшей борьбы. Я вовсе не верил в посты -- мне необходимо было считаться христианином до мельчайших, даже внешних подробностей, ибо таким путём я мог, по крайней мере, настолько освободиться от власти смерти, чтобы иметь силы жить.

   Вот в чём лежит главная причина моей лжи, моего систематического обмана, непроходимой стеной отделившего от людей мою действительную внутреннюю жизнь. Ибо то, что было относительно постов, было и относительно всего, касающегося христианства. Везде, где только возможно, я проповедовал христианские добродетели, но источник всех этих проповедей был всегда один -- страх смерти.

   Вспомнилось мне "открытие", которое я сделал ещё почти ребёнком, но о котором вспоминал -- то чаще, то реже в зависимости от своего "морального" состояния -- всегда.

   Умер один старик, помещик, сосед наш по имению[4]. Он часто бывал у нас в доме и звал меня почему-то "Чижиком". Одно время мне было ужасно трудно "выходить" к нему, и я прятался в саду, на сеновале, в каретнике, -- лишь бы не нашли меня, пока он у нас. Это очень огорчало его.

   И вот, когда я узнал о его смерти, мне стало ужасно стыдно за своё "прятание". И я, кажется, всё бы отдал на свете, лишь бы он пожил "снова". "И тогда я уж ничем бы не огорчал его".

   Под влиянием этого впечатления я и сделал своё моральное открытие, которое меня положительно ошеломило. Я заметил, что, когда у меня подымалось в душе недоброе чувство к кому бы то ни было, достаточно мне было вспомнить, что этот человек через несколько часов может умереть, -- и недоброе чувство сейчас же исчезало, и на место его появлялась жалость, нежность, желание сделать что-нибудь приятное. Как-нибудь "утешить".

   Таким образом, открытие моё заключалось в том, что к человеку всегда нужно относиться так, как будто бы через несколько часов этот человек умрёт.

   Правда, я часто забывал об этом "открытии", иногда по несколько лет.

   Но сейчас я его помню. И считаю лично для себя самым действительным средством против злых чувств.

   Как только против кого-нибудь в душе моей поднимается всякая дрянь, я спрашиваю себя:

   -- А если этот человек через час умрёт, тогда что?

   И отвечаю:

   -- Мне будет стыдно.

   И сейчас же вместо тяжёлого чувства вражды является "жалость", и хочется поскорей, пока он жив ещё, сделать ему что-нибудь хорошее.

   Когда я вспоминаю, что человек может через час умереть, я бессознательно отбрасываю всё временное и тленное, что уничтожается со смертью человека, я невольно -- верующий или "неверующий", тут дело не в теории, -- но я невольно, сердцем своим чувствую то, что в нём принадлежит вечности, его живую душу, а почувствовав душу, не могу не любить её и не хотеть ей добра.

   Помнить о смерти окружающих людей -- это значит всё время вызывать в себе образ их нетленной сущности. А это значит -- относиться к ним не как к мертвецам, как мы относимся обычно, а как к живым людям. По-настоящему живым.

   Чувствуя жизнь -- нельзя не радоваться. Чувствовать вокруг себя по-настоящему живых людей -- это и значит отбросить от себя раз навсегда тяжёлое уныние и жить радостью.

   С детства у меня сохранилось воспоминание об одном смешном старике -- Апакове[5].

   У него были больные ноги, и ходил он на костылях. Усы и бороду стриг. Лицо имел умное и хитрое. Был несколько туговат на ухо. Большой делец, коммерсант, до смерти не любивший платить долгов.

   Бывало, сидит Апаков и разговаривает, острит, смеётся. Слышит плоховато, но слышит, -- и вот кто-нибудь скажет:

   -- Это всё так, да вот деловой-то разговор мы не кончили.

   -- Что? -- спрашивает Апаков.

   -- Деловой разговор, говорю, не кончили. Как вы насчёт денег?

   -- Ась? Что вы?..

   -- Насчёт денег...

   -- Что? А?.. Погромче бы?..

   Не слышит Апаков! Ему и так, и сяк. Не слышит, приставляет рупором кулак к уху. Нет. Точно занавесило. А сам всё спрашивает:

   -- Ась? Как вы?

   И лицо отражает полнейшую невинность: не слышит, т. е. так-таки ни одного слова и не разберёт.

   Нечто подобное случилось и с нашей высшей церковной бюрократией[6].

   -- Конечно, предстоящий церковный Собор... автономия Церкви и прочее... Но мы ещё насчёт государственного контроля денежных сумм не кончили...

   -- Ась? Что такое?.. Сумм? Нельзя ли погромче...

   -- Подчинить, говорю, духовное ведомство общегосударственному контролю следовало бы...

   -- Ась?.. Как вы говорите?..

   Не слышит. Хоть что ты хочешь делай.

   Почему же "не слышит" духовная бюрократия? Мешают каноны.

   -- Мы и знать, и слышать ничего не хотим ни о каком контроле, -- говорят иерархи, -- потому что на основании священных канонов не может светская власть вторгаться в дела Церкви.

   Прекрасно.

   Но вот что никак не поймёшь: почему одни каноны обладают этим свойством и прекрасно предохраняют духовное ведомство от неприятных слов, а другие, как раз наоборот, сами не доходят до слуха высших иерархов.

   30-е Апостольское правило, например, гласит: "Аще который епископ, мирских начальников употребив, чрез них получит епископскую в Церкви власть: да будет извержен и отлучен, и все сообщающиеся с ним".

   Так вот: деньги духовного ведомства контролировать нельзя. Каноны мешают. Не слышим.

   Ну, а тут-то как же? Найдите хоть одного архиерея, который без "светской власти" занял свою кафедру. Что же, признать их "отлучёнными"? А как же "и всех сообщающихся с ним"? Тоже?